Небо цвета крови - Сергей Попов

— На сборы десять минут, — по-командирски объявил я, потом ему, с товарищеской поддевкой: — И сбрей уже этот ужас, на бывалого моряка рыболовецкой шхуны похож…

Четвертый день пошел, как Джин и детки заточились в неволе. Никаких мечтаний о свободе, ни малейшей мысли о спасении, побеге — атрофировались в уме матери всякие смелые порывы, пламенные рвения, отмучился и умер, будто огарок, дух борьбы, что приходил на выручку в самые непроглядные, траурные будни. Мерк в душе и свет последней звезды — упование на защитника и добытчика семьи Курта. Сама еще верила в его скорое появление, неослабно убеждала в том запуганных Бобби и Клер, но сердцем, интуицией начинала остывать: мужа, наверное, не дождаться, никогда не поцеловать в родные губы, не заглянуть в вечно грустно-задумчивые седые глаза — время забирает эту награду, безо всякой жалости рвет пополам две судьбы. Близится разлука длиною в вечность, и никак нельзя этому помешать. Лишь страх за будущее ребятишек всегда держал в напряжении, в готовности к пугающему финалу, дышал в лицо севером и обреченностью.

Пятничная работа в многолюдном баре Джин вспоминалась пахотой, каторгой, рабским трудом. С раннего утра до поздней ночи, она, голодная, не поднимая головы, без отдыха и перерывов, словно чернорабочий, корячилась с тряпкой и ведром воды в зубах, намывала и начищала уделанное пивом, рвотой и слюнями заведение, терпела унижения от владельца и посетителей. И обещанная Дако «королевская» плата в конце — две банки мясных консервов, полбутылки воды и пятиминутный душ на всю семью. Заработанное питание она отдала детишкам, себе оставила объедки. Спала в апартаментах хозяина Грима у входа, на тряпье, как собака, — пренебрегла выделенным кожаным диваном, уложила на нем сынишку и дочку. Суббота прошла спокойнее, рядом с Клер и Бобби, в измаранном кабинете Дако. Тот до вечера пропадал в шумном «Вавилоне», стараниями своей служанки в целом был доволен и, отблагодарив едой и питьем, ссылаясь на неотложные дела, тотчас куда-то убежал. Тогда-то и забил в груди Джин тревожный звоночек, недоброе предчувствие — к нему наверняка пожаловал возможный покупатель, чтобы навсегда оторвать от нее детей…

На этой почве и завязался ночной разговор между матерью и дочерью.

Впотьмах растолкав дочь, Джин затревожилась, заговорила вполголоса, шепча, дабы не разбудить чмокающего во сне Бобби:

— Клер, проснись… — и едва заблестели и заморгали раскрытые глаза Клер, продолжила: — За тобой и братом скоро придут…

Дочка затерла щечки, перекинула через плечо недосушенные после душа волосы, ошарашенно заводила глазами, белая, кукольная.

— Ты уверена, мам?.. Откуда ты знаешь?.. — наморщила брови, ткнула поджидающий взгляд в дверь, обитую германским флагом, как-то вся собралась в себя, забито сглотнула и — на мать, тараторя: — Мамочка, не отдавай нас… спаси… мамуль…

Джин исцеловала Клер лицо, прижала к груди, обронила слезу, всхлипнула, отвечая:

— Я рядом, принцесса, мама всегда рядом… — Обе неслышно заплакали, дрогнули телами, глядели на чужое, укрытое темнотой жилище через спины друг друга, боялись разрывать объятия. Вокруг них, в холодных, недружелюбных стенах — миллионы огненных глаз. Они смотрели осуждающе, ненавидяще, изгоняли отсюда, гнали прочь. А воздух, каким против воли приходилось дышать, представлялся отравляющим, насыщенным злобой, тиранией. И досказала на ушко: — Что бы ни случилось — я буду рядом, только верь своей маме. Она никогда тебя не обманывала… — Потом в мыслях: «Если кто-нибудь из них приблизится к детям — выцарапаю глаза. И все равно, что будет со мной…» — но, остынув головой, думала уже совсем другое: «Нет, что я говорю?.. Как же я детей под удар подставлю? А может, когда кто-то один зайдет, — оглушить и сбежать? Но далеко мы уйдем? Чушь это все. Какая же чушь… Выходов нет…»

Дочка, отыскав в словах матери что-то свое, утешающее, понятное одной только ей, перестала вздрагивать дыханием, притихла, зарывшись носиком в мамкином плече.

— Мам, ты прости меня за все… — вдруг пошли из-под мышки Джин откровения, — я часто тебя не слушалась, делала все наперекор, грубила… — на этом стихла. Та, утаив внутреннюю улыбку, выслушивала трогательную исповедь, не осмеливалась заговорить. А Клер продолжила: — Ты не заслужила такого отношения… Ты — самая лучшая мама на свете! Мне так стыдно за прошлое… Я осуждала тебя, причиняла боль, вечно капризничала, считала, что отцу с тобой просто скучно, он устал от ссор, оттого всегда и уходил из дома… — Передохнула, отдышалась. — А ты просто за него боялась, как за всех нас… прости… я такая глупая…

— Мы все были детьми, Клер, ангелочек мой, — вымолвила Джин, когда дочь окончила выговариваться. Голос наполнился жизненной мудростью, воспоминаниями, молодостью, теплыми нотками, будто они вдвоем сидели не в заточении главаря самой грозной фракции Истлевших Земель, а в своем прежнем доме, за кухонным столом, еще не знающим жестокости огненной стихии. — Моя мама — твоя бабушка, к сожалению не дожившая до твоего рождения, — все детство ругала меня за острый язык. Я вымотала ей все нервы: доводила до скандала, истерик, регулярно стравливала, как кошку с собакой, с отцом, ушедшим за месяц до моего совершеннолетия. Да, представь себе, я была страшная подстрекательница и хулиганка! — усмехнулась, взлохматила волосики Клер, защекотала. Дочка негромко хохотнула, закрылась ладошкой. — Представляешь, родители не знали, что со мной делать! Меня запирали в комнате, лишали карманных денег, сладостей, не дарили подарков на праздники, даже один раз отвесили пощечину — но я так и не менялась. А потом, когда папы не стало, как-то… — сделала грустный вздох, полный позабытой печали, — резко повзрослела, что ли, взялась за голову, ударилась в учебу, параллельно пошла работать. Там уже с папкой твоим познакомились, начали встречаться, и от старой сорвиголовы не осталось ничего. Как видишь, все в детстве одинаковые. Все проходит. И у тебя детки такими же будут, и у Бобби…

Клер задумалась на секунду и спросила, ощупывая интонацией, опасаясь ранить или задеть не тем словом:

— А какие они были — мои бабушка с дедушкой? Ты мне о них ничего не говорила…

Джин удержала паузу.

— Хорошими и достойными людьми. Любящими и верными друг другу до самой смерти супругами… — коротко ответила она, помрачнела лицом. И, желая что-то еще рассказать, добавила обобщающе, с напутствием, дальновидно: — Всегда помни, люби и чти своих предков, Клер, без этого нельзя человеку существовать. Обязательно, пока живем, надо о них помнить…

Дочка примолкла, размышляя, и — вновь с вопросом:

— А по папе? Какие?..

— Сама спросишь у него, когда выберемся! — ловко отпарировала Джин, поцеловала.

Смолкли. Бобби, пребывая в царстве сновидений, ворочался, безмятежно ухал, бормотал.

— Мам, а мир раньше… Он ведь другой был, да? А какой?.. — спустя короткий отрезок времени заинтересовалась Клер. К ослабшему горлышку возвратилась твердость, глаза расцвели, впервые за несколько дней стряхнули наледь, тень кошмара.

Джин закивала, прижмурилась, сдула в голове пыль с древности:

— Оживленный, изменчивый, стремительный и такой же опасный, как и наш. В городах жило много людей, по дорогам катились машины, в небе, выше птиц, летали самолеты, а по морям и океанам — рассекали корабли. Человек имел больше, чем нужно, но ничего не ценил. И не боялся ни зверей, ни дождя…

Входная дверь вдруг с кряком открылась, вбросила музыку снаружи. Общение Джин и Клер прекратилось. Малыш Бобби проснулся, расплакался. Порог переступил Дако, зажигая освещение, и дьявол — осанистый человек в темной дырявой рясе, подпоясанной бечевкой. Голову укрывал большой капюшон, лицо пряталось за белой маской мима, а за ней — глаза: немигающие, совиные, в желтизне.

«Это он… — влетела в мозг Джин первая мысль, — за детьми моими пришел…»

Дако указал на детей с матерью и представил молчащему гостю:

— Вот, как и говорил тебе: здоровые, невредимые и послушные детишки — в общем, любуйся! — затем показал на Джин и, щурясь, подчеркнул: — Но на эту даже не смотри — она моя собственность.

Тот кивнул, в немоте разглядывая ребятишек.

Джин обхватила Клер и Бобби, в ярости, содрогаясь, заревела медведицей:

— Только притронься!!.. Только попробуй!.. Я не отдам их!.. Не отдам! — и захватала ртом воздух, уронила в безнадежности голову на Клер. Дочь крепилась, пробовала говорить какие-то взывания матери, но она была глуха, слепа и нема душой.

Дако по-немецки, сходя на матерщину, велел семье замолкнуть, сказал:

— Пока расслабься — мы еще ни о чем не договорились. Плакать будешь позже. — Он пригласил таинственного спутника к себе в кабинет и закончил, пригрозив: — Хоть один кто пикнет — достанется всем.