Небо цвета крови - Сергей Попов

— Я предупредил ее, что она может стать вашей наложницей, если понравится. Детей можно продать… — заголосил позади Гремлин.

— Не смейте!.. Только пальцем троньте!.. — факелом вспыхнула Джин, крепче обняла дочку. Клер дрогнула, оробела, согнулась над братом, как дерево в шторм. Бобби, лучше взрослых ощущая нарастающий накал, задумал дергаться, укать.

Дако, улыбнувшись, положил тяжелую руку многодетной матери на плечо.

— Тс-с-с… Спокойно… — Потом теплее: — Это уже решать не ему. Не бойся, ладно?.. Лучше скажи: как тебя зовут? А то даже не познакомились толком…

Джин вначале растерялась — слишком уж быстро поменялось настроение у «короля», но имя все-таки назвала:

— Джин… — и назвала имена детей: — Это Клер и Бобби…

— Рад, — лаконично ответил Дако, элегантно взял за оба запястья. Та вырываться не стала — мысли за жизни ребятишек тупили боевой характер, а решила переступить через себя, перетерпеть. Главарь Грима долго трогал и осматривал пальцы, ногти, ладони. Наконец спросил, щурясь: — Чем занималась до сегодняшнего дня? Охотилась? Убивала? Может быть, тяжести носила? Что? — добавил, растолковывая: — Руки у тебя натруженные, затертые, в загрубелых мозолях — среди женщин такие нелегко отыскать: одни изнеженные, гладкие до тошноты, никогда не знавшие тяжелой работы. Да, в общем-то, и многие мужчины уже не те. Позор, а не добытчики.

— Я с дочкой ухаживала за огородом, убиралась дома, шила вещи. Много копала, когда муж делал колодец, бывало — помогала ему стелить крышу, класть половицы, — слова выходили из нее легко, как в обществе гипнотизера.

— Это хорошо, — похвально покачал головой, — значит, знаешь, что такое труд. Это замечательно… — и сразу распорядился: — Пойдешь ко мне уборщицей в кабинет. У меня дикий беспорядок. Аксель не даст соврать, — кивнул на Гремлина, — работы много, но зато никто не тронет. Все дни — у меня, а по средам и пятницам — в баре. Их немало. В каком конкретно — покажу завтра. Если будешь работать добросовестно и не сачковать — сохраняешь себе и своим детям жизнь, стабильно получаешь еду, воду и возможность помыться. По-моему — райские условия, — покашлял, зажевал нижнюю губу. Глаза омрачились, зрачки сузились до размеров соринки. — Теперь о детях. Извини, Джин, но продержать их у себя смогу совсем недолго: может, до вторника, может, до четверга — не знаю, как карты лягут. Они — бизнес, пойми правильно, обыкновенный товар. Нам со дня на день сугубо в деловых целях должен нанести визит очень важный человек. Он как раз… специализируется по этой части. Полагаю, его заинтересует мое предложение… — заметив, как Джин чернеет лицом, прибавил металлически, как будто словестно вбивая гвозди: — Вдобавок один совсем кроха, ничего не может, будет постоянно реветь, вторая — тоже особо не озолотит, а мне не нужны бездельники и трутни. В «Вавилоне» кто не приносит доход — оказывается за стеной. Это не «Муравейник», живущий, по сути, на птичьих правах и с подачи моего необъятно доброго сердца. Да и налоги с них божеские, можно сказать символические. Однако я — не благодетель и не святоша. Живу по железному закону книги джунглей: «Ты — мне, я — тебе». И город соблюдает его неукоснительно.

Джин свалилась на колени, взмолилась, забила по сердцу:

— Умоляю, оставьте их при мне! Я буду работать за троих! И днем, и ночью без всякого отдыха!.. Только не забирайте моих детей!..

Дако опустил на нее ничего не выражающий, студеный взгляд, строго повелел:

— Встань немедленно! Я не поведусь на эти выходки! Ты и так и этак будешь пахать за троих и за десятерых, если потребуется! А с детишками у тебя еще пока есть возможность видеться. Вот и пользуйся ею, раз дают!.. — Затем загудел своему покорному прислужнику: — Тащи их за мной… Довольно с меня этого нытья…

— Умоляю!! Умоляю вас!.. — выла Джин, отбивалась от загребущих рук Гремлина. Дети зарыдали, ожили прежде безразличные ко всему стены. — Прошу вас!..

Но Дако, непреклонен, не слушал слов, оставался равнодушен к слезам, к стенаниям, к мольбе, как ледяная статуя. А потом, в грубой форме попросив Гремлина поторопиться, — вышел в коридор, перезваниваясь цепями. Джин долго и упорно сопротивлялась, не подпускала к детям, царапалась, била кулаками, локтями, но ей заломили руки и ударили головой об невымытый, с тараканами, пол. Сознание пошатнулось, закружилось, к горлу попросилась рвота. Она что-то кричала Клер и Бобби, слышала в ответ недостижимо далекие, любимые голоса, ураганом пролетающие крики помощи, но следом пробилась острая боль в шее — и все оборвалось…

Чернота. Тишь. Бесконечность.

Суббота, 17 сентября 2016 года

Домой летел на крыльях ветра. Торопился. Скорее бы домой — к жене, детишкам, горячему чаю, родимому уюту. Не терпится переодеться в домашнее, порадовать находками, всех обнять, перецеловать, всласть наговориться обо всем на свете. Как же соскучился — будто целую жизнь прожил на чужбине, оторванно, дикарем. И даже не верилось: не тащит на плече Дин, без пойманных пуль, топаю сам — целый, живой, невредимый. Вот только бы уже дойти, напоследок ни во что не встрять, никуда не наступить, не провалиться — и у порога, постучав в дверь, сказать: «Открывайте, сони, отец ваш вернулся!..» Секунду эту ждал с придыханием, с душевным пожаром, как неземного чуда…

Светлело. Ночь отступала неспешно, черепашьими шагами. Было холодно. Небо понемножку просыпалось, стряхивало мрак, разливалось кровью. На нем еще не рождались полнотелые облака, не скользили птицы. Знакомые дали таились за кудрявой мглой, не тревожились ветром. Он где-то сладко спал, бездельник, махнул на все невидимой рукой. А вокруг — ни души, ни шороха. Одни камни шуршали под ногами, да редко бухтели в ямках лужи, отбурлившие свой недолгий век.

Бульк… ульк… ульк…

— Ничего-ничего, дойду без привалов — сил хватит… Да и дорожка хоженая, сама идти помогает, будто околдованная. Места опять же знаю — не потеряюсь и с пути не собьюсь… — на ходу, пыхтя, приговаривал я, промокал рукавом испарину на лбу. Натертые рюкзаком и винтовочным ремнем плечи горели, шея затекла, икры резало ножами, а умаянное тело требовало отдыха, трещало по швам от перенапряжения, точно простыня. — Ладно, главное, из Нелема выбрался — вот где попотеть-то пришлось изрядно, а теперь — ерунда! Дотащиться лишь осталось, доплестись… — приостановился, перевел дух, размялся и, отсморкавшись, вложил винтовку в левую руку, продолжил ход. Провиант за спиной озорно позвенел, затрясся, как школьный инвентарь, зашуршал целлофаном. — Раньше такие расстояния влет проходил, смеясь, — молодой был — сейчас что-то одышка начала выскакивать, зараза, да и запал уже не тот…

Через часок-полтора наконец-то удачливо сошел с 41-й трассы, с каким-то детским восторгом спустился в кювет и окунулся в туманный выпаленный лес. Минуты не прошло, а уже весь измок, как водолаз, — лицо омыло прохладой, освежило запотелые щеки, лоб, по бровям забегали росинки. В нос запросился запах хлорки, ацетона, обгорелой кожи и шерсти, вышпаренной древесины. Набросил капюшон — на всякий случай, если где-нибудь наверху остались опасные капли, огляделся: все в седом дымке, глаза сточишь, а не проглядишь. Потом прощупалась охотничья тропинка, из памяти вынырнули ее коварные извивы, захрустели палые ветви, сбитые кислотным дождем, зачавкала глина — музыка для ушей, весточка, что скоро буду дома. И плевать на изгрязненные полы плаща, на налипшую грязь и обувь, ждущую экзекуции, — впереди любимый очаг, кров, остальное — мелочи жизни, шелуха.

«Желудок скулит по-волчьи, колет — знает, паразит, скоро накормят! — закружилась шутка на уме. — Отвык от домашней еды, как заключенный!.. А еще покурить невмоготу… да нечем только…»

Из выгоревшего леса вышел осторожным охотником, пригнутым, с взведенной винтовочкой у плеча — поблизости нередко можно повстречать лихого зверя. Слева, недалеко, укрываясь за травой, темнела лесопилка, жалостно поскрипывала крышей, оконными рамами. Отчего-то помалкивал тамошний новый хозяин — труженик-мясодер, — наверно подустал, бедняга, варганить берлогу и счастливо похрюкивает в ней, а может, загодя учуяв непогоду, — и вовсе забросил, подыскал другое временное укрытие. Справа красовался плешивый пригорок, а за ним — одинокий пруд, опоясанный никлым камышом. Такое все близкое, сердечное, породнившееся за столько лет — возвращаешься сюда, и как-то не замечается ни перетравленная земля, ни убогий, ущербленный вид: куда-то все девается, словно по волшебству. И думай: или «глаз замылился», или просто-напросто привык — теперь уж, пожалуй, и не разберешь.

Перед зарослями пруда, на узкой тропе, увидел отпечатавшиеся во влажной почве следы лап потрошителя. Присел, осмотрел, хмыкнул — следы свежие, бывал недавно: навскидку два-три часа назад. Одинешенек, без стаи — отпечатки только его, других поблизости не наблюдается.