Сан-Феличе. Книга вторая - Александр Дюма

Доменико Чимароза, сидевший перед фортепьяно, по клавишам которого рассеянно скользили его пальцы, был рожден в тот же год, что и Монти. Но никогда еще два человека не отличались так один от другого, по крайней мере физически, как эти двое — поэт и музыкант. Монти был высок и худощав — Чимароза толст и низкоросл. У Монти были живые острые глаза, у близорукого Чимарозы — глаза навыкате и без выражения; тогда как по одному виду Монти можно было сказать, что это человек выдающийся, ничто, напротив, не выдавало в Чимарозе гениальности, которой он был одарен, и когда произносилось его имя, едва можно было поверить, что этот человек в девятнадцать лет начал свою карьеру, по плодовитости и успеху равнявшуюся карьере Россини.

Другая группа гостей, наиболее замечательная после этой, впрочем, превосходившей всех, как Аполлон и музы превосходят других обитателей «Парнаса» Титона дю Тилле, состояла из трех женщин и двух мужчин.

То были самые безупречные женщины Неаполя: герцогиня Фуско, в чьем салоне сейчас собралось большое общество (мы знаем ее давно как самую лучшую, задушевную подругу Луизы), герцогиня де Пополи и герцогиня де Кассано.

Когда женщины не одарены от природы каким-нибудь выдающимся талантом, как Ангелика Кауфман в живописи, г-жа де Сталь в политике, Жорж Санд в литературе, наилучшая похвала, с какою можно отозваться о них — это сказать, что они целомудренные супруги и безупречные матери семейств.

«Domum mansit, lanam fecit» («Она хранила дом и пряла шерсть»), — говорили древние, и этим сказано все.

Итак, в своем отзыве о герцогине Фуско, герцогине де

Пополи и герцогине де Кассано мы ограничимся только что высказанной похвалой.

Что же касается старшего и наиболее примечательного из мужчин этой группы, то мы остановимся на нем более подробно.

Этому человеку на вид казалось лет около шестидесяти; он носил костюм XVIII века во всей его безупречности — кюлоты, шелковые чулки, башмаки с пряжками, широко скроенный камзол — словом, классический наряд Жан Жака Руссо — и если не парик, то во всяком случае пудреные волосы. Его взгляды, весьма либеральные и весьма передовые, не имели влияния на его внешность.

Этот был Марио Пагано, один из самых выдающихся адвокатов не только Неаполя, но и всей Европы.

Он родился в Бриенце, маленькой деревеньке провинции Базиликата, и был учеником знаменитого Дженовези, впервые открывшего неаполитанцам в своих трудах политические горизонты, доселе им неведомые. Он был также близким другом Гаэтано Филанджери, автора «Науки законодательства». Руководимый этими двумя людьми, Пагано стал одним из светочей закона.

Мягкость его голоса, приятность речи заслужили ему прозвище «Платон из Кампании». Еще будучи молодым, он написал «Уголовную юрисдикцию», книгу, переведенную на все языки и заслужившую почетный отзыв французского Национального собрания. В дни начавшегося террора Марио Пагано имел мужество взять на себя защиту Эммануэля Де Део и двух его товарищей. Но всякая защита оставалась бесполезна, и, сколь ни блистательна была его речь, она имела лишь то действие, что увеличила его славу оратора и сострадание к жертвам, которых он не мог спасти. Трое обвиняемых были заранее осуждены, и всех троих, как мы уже сказали, предали казни. Однако правительство, пораженное мужеством и красноречием адвоката, поняло, что он один из тех людей, кого лучше иметь на своей стороне, чем на стороне противника. Пагано был назначен судьей. Но и на этом новом посту он сохранил такую энергию характера и такую неподкупность, что стал для Ванни и Гвидобальди живым укором. Однажды Марио Пагано был арестован (никто не знал, по какой причине) и брошен в темницу, некое преддверие могилы, где он оставался тридцать месяцев. В эту темницу сквозь узкое оконце проникал тоненький луч света — казалось, само солнце посылало ему слова утешения: «Не отчаивайся. Бог видит тебя». При свете этого луча узник написал свою «Речь о прекрасном», произведение, исполненное такой доброты и ясности духа, что было легко угадать: она написана под лучом солнца.

Наконец, не объявляя его оправданным, дабы Государственная джунта всегда могла бы снова наложить на него руку, Пагано выпустили на свободу, но отрешили от всех должностей.

Тогда, сознавая, что он не может больше жить на этой земле, где творятся беззакония, Пагано пересек границу и укрылся в Риме, где только что была провозглашена республика. Но Макк и Фердинанд преследовали его и там и заставили искать убежища в рядах французской армии.

Он вернулся в Неаполь; Шампионне, высоко ценя его достоинства, назначил Пагано членом временного правительства.

Его собеседник Куоко, еще не столь знаменитый, каким он стал после своих широко известных «Очерков о революциях в Неаполе», был уже, тем не менее, весьма почтенным магистратом, славился своей ученостью и справедливостью. Он вел с Пагано оживленный разговор насчет необходимости для Неаполя политической газеты в духе французского «Монитёра». Это был первый листок такого рода, который должен был появиться в столице Обеих Сицилии. Сейчас спор шел о том, все ли статьи будут подписаны или, напротив, появятся без подписи.

Пагано рассматривал вопрос с точки зрения этической. По его мнению, было вполне естественно поставить свою подпись под статьей, где утверждаешь свои взгляды. Куоко считал, что, напротив, такой строгостью принципов можно отпугнуть множество талантливых людей: они побоятся отдавать свои статьи в республиканскую газету после того, как будут вынуждены признаться, что сотрудничают там.

Пагано обратился к Шампионне, присутствующему на этом вечере, с просьбой высказать свое мнение. Тот в ответ заметил, что во Франции статьи выходят с подписью только в разделах «Литературная смесь» и «Наука»; еще подписываются некоторые выдающиеся отзывы, авторы которых недостаточно скромны, чтобы печататься анонимно.

Мнение Шампионне по этому вопросу было тем более важно, что это ему принадлежала идея основать республиканскую газету.

Было решено, что те, кто пожелает подписывать свои статьи, подпишут их, те же, кто не захочет, могут не раскрывать свое имя.

Оставалось решить, кто станет главным редактором, принимая во внимание, что в случае реставрации королевской династии главный редактор «Республиканского монитора» заслуживал бы виселицы, как выражались шуты г-на де Пурсоньяка.

Но и на этот раз Шампионне устранил затруднение, сказав, что редактор уже найден.

При этих словах в Куоко заговорило чувство национальной чести. Представленный Шампионне, этот главный редактор, естественно, должен был быть иностранцем; и сколь благоразумным ни был наш достойный магистрат, он все же предпочел рискнуть головой, поставив свое имя под официальным листком, нежели позволить, чтобы там стояло имя француза.