Сан-Феличе. Книга вторая - Александр Дюма

— Вы счастливы тем, ваше преосвященство, что перед вами ясно прочерченный путь. Мой — менее легок. Я должен сделать выбор между принципами, оскорбляющими мое воспитание, но удовлетворяющими ум, и государем, которого мой ум отторгает, но с которым меня связывает мое воспитание. Мало того. Этот государь не сдержал данного мне слова, он оскорбил мою честь, надругался над моим достоинством. Если я смогу остаться нейтральным между ним и его врагами, мое твердое намерение — сохранить нейтралитет; если же придется сделать выбор, я, конечно, предпочту врага, уважающего меня, королю, выказывающему мне презрение.

— Вспомните Кориолана у вольсков, мой дорогой адмирал!

— Вольски были врагами его родины, тогда как я, напротив, если перейду к республиканцам, значит, объединюсь с патриотами, желающими свободы, славы и счастья своей стране. Гражданские войны имеют свой особый кодекс чести, господин кардинал. Конде отнюдь не обесчестил себя, приняв сторону фрондеров; и тот, кто очернит в истории имя Дюмурье, сделает это не потому, что бывший министр Людовика Шестнадцатого сражался за республику, а потому, что он изменил, предавшись Австрии.

— Да, все это я знаю. Но я не могу не желать, чтобы вы сражались в наших рядах, и не сожалеть, если увижу вас в рядах противника. Если вы встретитесь со мною, вам нечего бояться: я отвечаю за вашу жизнь своей жизнью. Но берегитесь таких, как Актон, Нельсон, Гамильтон, берегитесь королевы и ее фаворитки. Попав к ним в руки, вы погибнете, и я буду бессилен вас спасти.

— У каждого своя судьба: ее не избежишь, — отвечал

Караччоло с особой беспечностью, свойственной людям, которые столько раз избавлялись от опасности, что она уже перестала их страшить. — Какова бы ни была моя судьба, я ей подчинюсь.

— А теперь, — сказал кардинал, — не угодно ли вам со мной пообедать? Я угощу вас лучшей рыбой из этого пролива.

— Благодарю. Но позвольте мне отказаться по двум причинам: во-первых, если принять в расчет весьма слабую приязнь, которую испытывает ко мне король, и огромную ненависть, которой преследуют меня остальные, я скомпрометирую вас, приняв ваше приглашение; а во-вторых, вы сами это сказали, события, происходящие сейчас в Неаполе, весьма серьезны, и это обстоятельство требует моего там присутствия. У меня большое состояние, вы это знаете, а между тем ходят слухи о мерах конфискации, применяемых республиканцами к имуществу эмигрантов. Меня могут объявить одним из них и захватить все мое добро. Будучи на службе короля и располагая доверием его величества, я мог бы еще этим рискнуть; но, отставленный от службы и лишенный милости, я был бы безумцем, если бы принес в жертву неблагодарному монарху состояние, которое при всех правителях обеспечит мою независимость. Прощайте же, дорогой кардинал, — добавил князь, протягивая руку прелату, — и позвольте мне пожелать вам всяческих удач.

— Я буду менее щедр в моих пожеланиях, князь: я только попрошу Бога оградить вас от всяческих бед. Итак, прощайте, и да хранит вас Господь!

С этими словами, сердечно пожав друг другу руки, эти два человека, из которых каждый представлял столь могучую индивидуальность, расстались, чтобы встретиться при ужасных обстоятельствах, о чем мы расскажем позднее.

CIX. ЭЛЕОНОРА ФОНСЕКА ПИМЕНТЕЛЬ

Вечером того же дня, когда кардинал Руффо заставил короля подписать свои полномочия, в салоне герцогини Фуско собрались те достойнейшие люди Неаполя, что приняли новые принципы и объявили себя сторонниками республики, провозглашенной неделю назад, и французов, которые ее принесли.

Почти все главные участники этой революции уже нам известны: мы видели их в деле и знаем, с каким мужеством они вели себя.

Остается познакомить читателя еще с несколькими патриотами; по ходу нашего повествования они пока не были представлены, но забыть о них было бы неблагодарностью с нашей стороны, ибо потомство должно сохранить об этих людях светлую память.

Итак, мы посетим салон герцогини между восемью и девятью часами вечера, чтобы благодаря привилегии, данной всем романистам, видеть, оставаясь невидимыми, и присутствовать на одном из первых вечеров, когда Неаполь вдохнул полной грудью пьянящий воздух свободы.

Салон, где собралось интересное общество, куда мы намереваемся ввести читателя, имел те величественные размеры, какие итальянские архитекторы непременно придают главным залам своих дворцов. Сводчатый потолок, расписанный фресками, поддерживался выступающими вдоль стен колоннами. Фрески принадлежали кисти Соли-мены и, согласно обычаю того времени, воскрешали мифологические сюжеты. В глубине салона, в самой узкой и продолговатой его части, на три ступеньки подымалось возвышение; оно могло служить одновременно сценой, где разыгрывались небольшие пьесы, и эстрадой, где во время балов помещались музыканты. Сейчас там находилось фортепьяно, и около него стояли три человека. Из них одна была женщина, державшая в руках листок нотной бумаги; они обсуждали или скорее изучали записанные на нем ноты и слова.

Это были: Элеонора Фонсека Пиментель, поэт Винченцо Монти и маэстро Доменико Чимароза.

Элеонора Фонсека Пиментель, чье имя уже не раз произносилось нами, и всегда с восторгом, вызываемым добродетелью и уважением, возбуждаемым страданием, женщина тридцати — тридцати пяти лет, скорее приятной, чем красивой наружности, была высока ростом, хорошо сложена, с черными глазами, как и подобает неаполитанке испанского происхождения; движения ее были величественны и полны достоинства, как если бы она была ожившей античной статуей. Элеонора Фонсека Пиментель была одновременно поэтом, музыкантом и политиком. Она совмещала в себе таланты баронессы де Сталь, Дельфины Ге и г-жи Ролан.

В поэзии она соперничала с Метастазио; в музыке — с Чимарозой, в политике — с Марио Пагано.

В эту минуту она читала патриотическую оду Винченцо Монти, которую Чимароза положил на музыку.

Винченцо Монти, человек сорока пяти лет, был соперником Альфиери; он превосходил его гармонией стиха, поэтичностью и изяществом слога. В молодости он служил секретарем у глупого и алчного князя Браски, племянника папы Пия VI, в целях обогащения которого папа поддерживал скандальный процесс Лепри. Монти написал три трагедии — «Аристодем», «Гай Гракх» и «Манфреди» — и «Бассвилиану», поэму в четырех песнях на смерть Бассвиля. Позднее Монти стал секретарем Директории Цизальпинской республики, профессором красноречия в Париже и изящной словесности в Милане. Он только что сочинил слова «Итальянской марсельезы» — к ним Чимароза написал музыку, — и эти слова Элеонора Пиментель читала сейчас с восторгом, ибо они отвечали ее чувствам, были ее словами.