Том 4. Ход белой королевы. Чаша гладиатора - Лев Кассиль

– При чем тут ящерица? – недоумевал Сеня.

– О боги! – Сурик воздел руки. – До тебя что, не дошло? Я имею в виду Милку. Она за ними всюду, как хвост.

– Не скажи. – Сеня задумчиво покачал головой. – По-моему, наоборот, он сильнее к Милке относится. Как считаешь?

Сурик пожал плечами.

– Да, я тоже так считаю, что наблюдается.

– Видно, что ни в чем он не разбирается.

– Где ему разобраться!

И оба зашагали молча.

В тот же самый час Ксана, которая делала домашнее задание вместе с Милой, собирая книжки, чтобы идти домой, остановилась на мгновение у порога, а потом таинственно сообщила:

– Знаешь, Милка, когда мы вчера шли с ним с пения… он мне вдруг говорит: «А сколько, говорит, вашей подруге лет?» Я говорю: «Мы с ней одного года рождения». А он не понял, спрашивает: «Как это?» Ну я ему объяснила. Потом он стал считать, а после как удивится и говорит: «А на вид совсем уже как мадмуазель, интересная».

– Врешь, Ксанка, так и сказал? Мадмуазель? И интересная?

– Я, кажется, не имею привычки сочинять.

Мила испытующе посмотрела на подругу, подошла к зеркалу, поправила волосы и глянула еще раз, уже из зеркала, на Ксану.

Потом сказала ей, не оборачиваясь:

– А он меня про тебя тоже спрашивал.

– А что про меня? – Ксана, не доверяя зеркалу, быстро заглянула в лицо подружке.

– Подошел на переменке и говорит: «Почему, говорит, ваша подруга такая всегда задумчивая?»

– А ты что?

– А я говорю: «Она большей частью вообще обычно очень серьезная, потому что много пережила».

– Ну и он что?

– Л он говорит: «Это, говорит, заметно – чувствуется. Я тоже, говорит, много пережил, как и она».

– Так и сказал: «Как и она»? Ой, Милка!

И они, визжа, схватив друг друга за плечи, долго прыгали и кружились на месте.

У бабушки Галины Петровны в этот вечер был большой доклад во Дворце шахтера. И она после обеда прилегла соснуть часок перед выступлением. Ксана осторожненько примостилась на диване возле нее, подползла неслышно, притерлась к плечу и стала легонько толкаться лбом ей за ухом.

Конечно, бабушка проснулась:

– Ишь, подкралась, ящерка…

– Ты спи, спи. Я не буду тебе мешать. Я только так, помышкаться.

– Брысь, пошла отсюда!

– Я буду тихонько. Прошло несколько минут.

Бабушка дышала ровно. Только веки ее чуть подрагивали.

– Бабушка, ты спишь? – зашептала Ксана.

– М-м? – откликнулась бабушка, едва двинув губами и не открывая глаз.

– Нет, ты спи. Я только тебя хочу спросить. Бабушка, а разве это может быть так, что живут вот, живут… И вдруг какой-то человек сделается, ну, почти что важнее всех?

– Ну, сразу уж так это не делается, – сонно проговорила бабушка. – Это надо, чтобы по душе пришелся, чтобы из всех был самый такой, выбранный.

– Чудно как-то! – Ксана поежилась, устроилась поудобнее на плече у бабушки, помолчала, потом опять шепотом: – Ну, а если они даже раньше и не учились вместе?

– Кто же это такие они? – Бабушка приоткрыла один глаз и очень внимательно посмотрела на Ксану.

– Ну, просто так… кто-нибудь. Скажем, один человек и другой.

– Что же, так их и кличут по номерам: один да второй?

– Да нет, бабушка, какая ты!.. Я ведь это так интересуюсь, вообще. Я говорю только, может быть так, чтобы этот человек даже и подругой не был и не родственник никакой даже, а вдруг такой вот сделается, самый важный?

Бабушка вздохнула и чуть заметно улыбнулась.

– Да, вот так и бывает: и не родня никакой, а делается всех родней.

– И со мной так когда-нибудь может быть?

– А почему же нет? Что, ты других хуже?

– Нет, – помолчав, задумчиво проговорила Ксана, – это, бабушка, наверное, все-таки как-нибудь не так бывает.

– Как бывает, еще узнаешь, нечего задумываться раньше времени. Ты что это, а? Нуканько, уж рассказывай давай.

– Да ну тебя, бабушка! – Ксана отодвинулась и уткнулась подбородком в подушку. – Ты уж сразу думаешь не знаю что!

– Ишь, хвостопырка! Чуть что, и уж все перышки топырь, топырь! Лежи, пока вовсе не согнала тебя отсюда. Полежали тихонько минутки три.

Потом Ксана дотянулась до уха бабушки:

– Нет, я все равно больше всех буду любить тебя.

– Не зарекайся, дурочка.

Еще что-то хотела сказать Ксана, но не решилась. Поежилась, повертелась, чтобы поглубже ввинтиться плечиком в подушку, и вдруг:

– А в Париже, оказывается, прямо посередке города поля. Называются Елисеевские. Только это называется так. А то даже и не поля совсем! Улица там такая. В пять раз ширше, чем у нас Первомайская.

– Это что за «ширше»? Тебя в школе так учат говорить?

– Ну, шире.

– Ксанка, ты можешь дать человеку перед докладом хоть минутку поспать?

– Спи, спи себе. Я же не кричу. Я тихонько. – Она совсем перешла на еле слышный шепот. – Бабушка, а с тобой тоже так было, как ты сказала?

– Вот, ей-богу, еще наказание! Присуха какая! Ну что ты ко мне привязалась? Было и со мной, как со всякой.

– И дедушка Богдан раньше тебе совсем даже был не свой, ни капельки не родный?

– Вот чудная ты! Я же тебе объяснила.

– Удивительно, правда, как это вдруг получается?

– Да вот сколько уж люди на земле живут – сами все удивляются, что за сила такая берется.

– А это разве такая сила?

– Сила! – не сразу, подумав, но твердо сказала бабушка и, открыв оба глаза, повернулась к Ксане. Глаза у нее вдруг стали ясными и смотрели куда-то далеко, поверх Ксаниной головы. – Сила! – повторила она убежденно. – Если хорошо все у людей, то сила. А если нехорошо, не сошлось что-нибудь, то хуже боли и слабости всякой. Да, это, Ксаночка, такая сила, что человек, бывает, и совладать с ней не может.

– А дедя Артем?

– Это с каких пор он тебе «дедя»?.. Артем Иванович? Он при чем тут?

– Нет, я говорю: вот Артем Иванович, он ведь самый сильный считается… Он бы совладал?

Долго молчала Галина Петровна. И Ксанка решила, что бабушка уже спит.

Но та вдруг, не открывая глаз, не двинув плотно сошедшимися бровями, тихо проговорила:

– Ну он, кто знает… Он-то совладал бы. Видно, не сильное у него и было.

Бабушка полежала некоторое время.

Потом она вдруг снова открыла глаза. Сна в них уже не было совсем.

– Глупая ты еще, Ксанка… Это все не даром дается. За это сердцем человек рассчитывается. Это надо всей жизнью своей отквитывать. А иначе вор человек, и нет такому ни родства, ни веры, ни дружбы, ни любови.

Бабушка повернулась к стенке.

Ксанка почуяла, что не надо ее больше бередить расспросами.

Она только сказала:

– А у нас Катька Ступина и Женька Харченко сегодня в прическе под парижскую моду явились. Смешно. Как у лошадей дрессированных, метелки. Помнишь, в цирке выступали, когда мы с тобой в район ездили? Ты меня брала…

Бабушка не отвечала.

– А в Париже, – прошептала Ксана, – река есть. Называется Сена. Смешно, правда? Сена, солома, овес… – Она смолкла и уже совсем тихо, только для самой себя: – Там с моста девушки топятся, если несчастные… – И она очень тяжело вздохнула. Слышала бы бабушка, как ужасно глубок был этот вздох! Куда там Сена-река – пучина океанская!

Глава XVI

От обреченных к обретенным

Когда Артем Иванович уже окончательно пошел на поправку и доктор Левон Ованесович навестил его в последний раз, чтобы дать, как он выразился, «вольную» Незабудному, зашел опять разговор о Пьере. И тут доктор осторожно рассказал Артему о том, что произошло на вечеринке и как нехорошо Пьер обидел Сурена. Никогда не думал доктор, что это произведет такое впечатление на чемпиона. Тот побагровел, выпрямился во весь свой гороподобный рост и так треснул кулаком по столу, что угол столешницы отскочил далеко в сторону и ударился о стену.

– Да я ж его, чертова сына! Да за это же мало… Нашел кого, щенок свинячий!..

– Да ты не волнуйся, не волнуйся, Артем Иванович, – успокаивал его врач. – Я ведь не от обиды тебе говорю, а просто желая помочь мальчику. В чем дело? Совершенно понятно. Какой вопрос может быть? Ведь среда-то у него была в основном специфическая. Можно представить, каким хорошим вещам учили в приютах для «перемещенных лиц». Ты скажи еще спасибо, что он такой, в общем, скромненький. Но слабовольный он, мне кажется, и охотно под чужое влияние попадает. Но только, Артем Иванович, давай уж по-честному уговоримся. Я тебе это все сказал по дружбе, и ты, пожалуйста, меня уж не ставь в неловкое положение перед мальчиками.

Незабудный пообещал, что он не будет наказывать Пьера, а поговорит только с ним по душам. Но не сдержал своего слова Артем Иванович.

– Ты что же? – набросился он на Пьера, как только стали они выяснять, что случилось на вечеринке. – Ты соображение имеешь или ты его там оставил окончательно, откуда я тебя вытянул, как щенка слепого из помойки… Ты знаешь, какому человеку ты обиду нанес? И ты что думаешь, ты его опозорил? Меня ты, дурак, осрамил, меня, Артема Незабудного. Вот, скажут, ездил старый дурень по всему свету, а ума не набрался. Не мог мальчишку вразумить. Ты же это меня хуже всего осрамил!