Веймар 1918—1933: история первой немецкой демократии - Генрих Август Винклер

начале лета 1923 г. была предпринята сенсационная попытка навести мосты между крайне левыми и крайне правыми. Карл Радек, эксперт Коминтерна по Германии, 20 июня в своей речи на заседании расширенного Исполнительного комитета Коминтерна в Москве отдал должное «фашисту» Шлагетеру как «мученику немецкого национализма» и «мужественному солдату контрреволюции», который заслужил «честное мужское уважение от нас, солдат революции». «Если круги немецких фашистов, которые хотят честно служить немецкому народу, не поймут смысла судьбы Шлагетера, то тогда Шлагетер погиб зря, и тогда они должны начертать на его памятнике: “Странник в никуда”… Мы стремимся сделать все, чтобы такие мужчины, как Шлагетер, готовые пойти на смерть ради общего дела, были странниками не в никуда, а в лучшее будущее всего человечества, чтобы их горячая бескорыстная кровь лилась не за прибыли угольных и железных баронов, но была пролита за дело великого трудящегося немецкого народа, являющегося звеном в цепи семьи народов, борющихся за свое освобождение… Шлагетер больше не может услышать эти слова. Но мы уверены, что сотни шлагетеров услышат и поймут их».

Речь Радека о Шлагетере была попыткой отделить националистические массы от их вождей и превратить в социально-революционные силы. В другом своем докладе все на том же заседании Радек подчеркивал: «Национализм, который был раньше средством усиления буржуазных правительств», является «теперь средством усиления существующей капиталистической разрухи». То, что сегодня называют немецким национализмом, на деле выступает «не только национализмом, но и широким народным движением большого революционного значения. Широкие массы мелкой буржуазии, массы технической интеллигенции, которые будут играть большую роль в пролетарской революции благодаря тому факту, что они подверглись пролетаризации при буржуазной системе, все эти подавленные, деклассированные, пролетаризированные массы выражают свое отношение к капитализму, который их деклассировал, в форме национального возмущения».

Немецких коммунистов не потребовалось обращать в новую веру и заставлять перенимать «национал-большевистскую тактику», рекомендованную Радеком. Уже 17 мая ЦК КПГ потребовал от членов партии, чтобы они объяснили «введенным в заблуждение националистическим мелким обывателям», которые в настоящее время поддерживают фашистов, «что они только тогда смогут защитить себя и будущее Германии, если они объединятся в борьбе против собственной буржуазии. Путь к победе над Пуанкаре и Лушером лежит через победу над Круппом и Штиннесом».

После московской речи Радека авторитетные немецкие коммунисты предприняли несколько целенаправленных попыток привлечь в свои ряды сторонников из числа последователей правых радикалов. «Роте Фане» открыла свои страницы для обмена мнениями между «народническим» писателем и будущим депутатом рейхстага от НСДАП графом Эрнстом фон Ревентловым и членом ЦК КПГ Паулем Фрёлихом. Другой член коммунистического руководства, Герман Реммеле, в начале августа 1923 г. на собрании в Штутгарте, посещавшемся как коммунистами, так и нацистами, подверг нападкам еврейских скототорговцев, покупавших скот за любую цену, в то время как на долю штутгартских мясников ничего не оставалось. Рут Фишер, сама по происхождению полуеврейка, на собрании в Берлине в конце августа сделала антисемитам еще более щедрые авансы. «Господа, тот, кто выступает против еврейского капитала, тот уже является классовым борцом, даже если он об этом не догадывается», — заявила она согласно сообщению, опубликованному в «Форвартс». «Они против еврейского капитала и хотят уничтожить биржевых дельцов. Так и надо. Задайте жару еврейским капиталистам, вздерните их на фонарях, раздавите их. Но позвольте спросить Вас, господа, как Вы, в свою очередь, относитесь к крупным капиталистам, к Штиннесу и Клёкнеру?.. Только в союзе с Россией, уважаемые господа из “народнического” лагеря, немецкий народ сможет выгнать французский капитализм из Рурской области»{194}.

Своими национал-большевистскими призывами Коминтерн реагировал на развитие политической ситуации, наметившееся с начала мая 1923 г.: становилось все более очевидным, что Германия не сможет долгое время проводить политику пассивного сопротивления. Именно в этом смысле Москва оценила немецкую ноту от 2 мая, в которой правительство Куно в первый раз от своего имени сделало союзникам конкретные предложения по урегулированию репарационной проблемы: выплата в общей сложности 30 миллиардов золотых марок по истечении четырехлетнего моратория или, если союзная сторона не согласится с этим предложением, Германия заявляла о своей готовности подчиниться решению экспертной комиссии. Если Германия действительно подчинилась бы французскому диктату, то соотношение сил в Европе изменилось бы не в пользу Советского Союза: в этом случае Москва утрачивала свой буфер против империалистических держав Запада, которые могли бы вновь попытаться аннулировать результаты Октябрьской революции. Коминтерн подозревал в агрессивных намерениях в первую очередь Великобританию, которая 8 мая 1923 г. в результате инцидента на побережье вблизи Мурманска направила СССР нелицеприятную ноту, так называемый «ультиматум Керзона». 13 мая 1923 г. британское правительство отклонило немецкую ноту от 2 мая, назвав ее «большим разочарованием». Советское руководство и Коминтерн усмотрели в этом сигнал к предстоящему сближению между Лондоном и Парижем. Неоднократные призывы к пролетарским и «мелкобуржуазным» массам Германии, не дать поставить себя на колени перед Францией и вступить в борьбу с Антантой, служили первоочередной цели: сблизить Германию с Советским Союзом и тем самым сорвать предполагаемые стратегические планы западного капитала{195}.

Английская реакция на немецкую ноту от 2 мая означала для правительства Куно тяжелое внешнеполитическое поражение. Вместо того, чтобы вогнать клин между союзными державами, Берлин содействовал сближению Парижа и Лондона. Но при трезвом рассмотрении такой результат не должен был вызывать удивления. Условие, которое имперское правительство связало с возобновлением переговоров — вывод французских и бельгийских войск из оккупированной области — было не только вызовом, брошенным Франции, но и должно было расцениваться министерством иностранных дел Великобритании, которое имперский кабинет недвусмысленно подталкивал взять на себя политическую инициативу в решении репарационного вопроса, как выражение немецкой надменности и высокомерия.

После того как была обнародована ответная британская нота, правительство Германии могло только попытаться купировать внешне- и внутриполитический урон. В первую очередь необходимо было конкретизировать лишь только пока намеченные обеспечения и гарантии, которые Германия могла бы предоставить союзникам. Для этого Куно была необходима поддержка промышленности. Первая попытка рейхсканцлера добиться от предпринимателей заверения в том, что они принципиально готовы содействовать выплате репараций, потерпела неудачу 5 мая из-за вето, наложенного Гуго Штиннесом. Ответ Имперского союза немецкой промышленности на вторую попытку, предпринятую Куно спустя десять дней, был обнародован 28 мая 1923 г. Имперский союз теперь заявлял о своей готовности дать требуемые гарантии, но связывал с этим определенные предварительные условия: государство не должно было вмешиваться в частное производство и распределение товаров, отменить еще оставшиеся законы, регулировавшие экономику в военное время и устанавливавшие государственный капитализм, допустить тарифнодоговорные исключения из закона о восьмичасовом рабочем дне и освободить экономику от непроизводительных выплат в виде завышенной заработной платы.

Каки