У метро, у «Сокола» - Вячеслав Николаевич Курицын

Менделеева: какому члену семьи какую именно ценность. Поэтому, когда сестра объявила о решении подарить икону подруге, академик Михаил Александрович не счел возможным препятствовать. И оснований не имел, и возможным не счел. Но попросил все же сестру некоторое время подумать, рассмотреть вариант с передачей иконы как раз в музей.

— Только я предлагал Третьяковскую галерею. Такому объекту нужен музей высшего статуса.

— И что же Варвара Александровна?

— Она решительно не хотела иметь дел с государством, не доверяла ему. Будем честны, причины у нее были. Я спорил, говорил, что государство меняется. Сегодня государство одно, и оно не конгруэнтно тому государству, что отправило мою сестру по ничтожному поводу в лагеря, завтра будет другое.

— Но она вас не послушала?

Согласилась немного подумать, время шло. И в какой-то момент Михаил Александрович решился на нравственно неоднозначный, если следовать его собственной формулировке, поступок. Организовал сестре путевку в цэкашный санаторий, вывернув дело так, что сестра не могла отказаться: врач, натасканный Михаилом Александровичем, настоятельно рекомендовал воспользоваться возможностью именно сейчас. За время отдыха сестры Михаил Александрович изготовил копию иконы, которая и уехала на «Динамо». Как изготовил — конечно, от Петровки не утаит.

Тем и объяснялся парадоксальный ответ «и могло, и не могло» быть так, что Харитонова подарила Кроевской Прохора Чернецова. Могло потому, что да, подарила, думая, что дарит Чернецова. А не могло потому, что икона-то была ненастоящая.

А настоящая — вот.

— Вы поймите меня правильно, товарищ Покровский. Для меня это было сложнейшее и в человеческом, и в нравственном, и в моральном, и просто в этическом плане решение. Не подумайте, что я как-то заинтересован. Я человек обеспеченный, — тут Покровскому пришлось кивнуть. — Но икона Чернецова — это, согласитесь, национальное достояние. И я, несомненно, завещаю ее советскому государству.

Тут выскочило торжественное «советскому» — в некотором противоречии с тем, что чуть выше речь шла о том, что сегодня государство одно, а завтра другое.

— Я с вами так откровенен и потому, что давно и бесповоротно решил это, и потому, что вижу в вас известную деликатность, — продолжал академик.

Покровский подумал, что слово «академик» в СССР могло бы писаться с большой буквы.

— Видите, Кроевская тоже решила передать икону музею, — заметил Покровский.

— И что же, передала? Уже провели экспертизу?

— Не передала, — признался Покровский. — Икону украли.

Лицо академика озарило чувство глубокого удовлетворения.

— Вот видите, я был прав. Копию украли! А икона в целости и сохранности.

Покровский промолчал, академик воспринял это как знак согласия. Уже прямо весело начал говорить:

— Не скрою, для меня это гора с плеч. Конечно, мне было неловко перед памятью Вари, но теперь ясно, что я все делал правильно. Давайте все же я еще чуть-чуть вам налью. Вот не хотите ли попробовать, например… Например…

Профессор отвернулся к бару, а Покровский, воспользовавшись секундой, не по рассуждению, а вдруг увидев в иконе трещину, взял да воткнул туда свой ноготь. Очень больно, но с удовлетворением заметил, что под ногтем остались фрагменты краски.

Выпили из бутылки в форме Эйфелевой башни что-то темное со вкусом дегтя. Академик опомнился, что есть же еще тема убитой женщины, и, наверное, коли Покровский пришел, это как-то связано с иконой, и, конечно, он, академик, отреагировал, возможно, не так остро, как должно, на ее смерть… Покровский успокоил — все в порядке, ему, Покровскому, важно, что прояснилось важнейшее обстоятельство про ценный раритет, а убийство, что убийство, знал бы академик, сколько в Москве убийств… Лучше пусть не знает и спит спокойно.

— Прозит!

Дзын-н-нь.

— Можно убрать икону?

Тщательно обернул, долго возился. Налил еще символически из Эйфелевой башни. На стене возле окна огромное художественное фото той же Эйфелевой башни — золотые осенние листья на фоне ажурной громады.

— Красивое, вы считаете, сооружение? — спросил Покровский.

— Я живьем никогда не видел, — сказал академик.

— Простите, — сказал Покровский. — Я забыл, вам ведь нельзя в капстраны.

— Боятся, что меня тут же украдет вражеская разведка. Правильно боятся. Я бы и сам себя украл. Мозги, — постучал себя пальцем по черепной коробке, — вот главное достояние человечества.

Интонации академика резко изменились, стали желчными, неприятными. Усмехнулся эдак несколько кривовато, нехорошо. Покровский удивился — не шло академику.

— Если это Сена, — профессор бросил на стол красный шнурок, которым забыл обвязать пакет с иконой, шнурок ловко развернулся почти в полную длину, с извивами, действительно, как река, огибает Эйфелеву бутылку. — Если это Сена, то вот здесь Дом инвалидов, а вот здесь Нотр-Дам.

Пустые стаканы сыграли роль этих известных сооружений на импровизированной карте. Покровский молчал, выдерживал паузу.

— Конечно, обидно, что нельзя глянуть хоть краем глаза, — сказал Харитонов нормальным тоном. — Но человек — это осознанное животное. Что мне там делать? Запрут в золотой клетке, заставят делать что-нибудь… совсем военное. Так что я не жалуюсь. Здесь у меня есть то, чего нет у других, есть вообще все, понимаете? А дух свободы — это только пропаганда.

Странный монолог. Будто Покровский подбивал академика жить в капстране. Не выдержал академик тона, сфальшивил. На прощание говорил с Покровским избыточно вежливо.

— Очень рад был познакомиться. Был уверен, что на Петровке культурный контингент, имел сейчас возможность убедиться…

Покровский примчался на Петровку — сразу к Кривокапе, протянул палец:

— Возьми вот.

— Что это у тебя?

— Краска с иконы. Какой век, надо выяснить. Утверждают, что начало пятнадцатого.

— Сдохнешь, Покровский! Микробы из пятнадцатого века, ты ошалел! Сейчас… Эй, кто-нибудь! Позвоните Мурашовой, я ее видел!

— От иконы не сдохну, там святой дух.

— Это если ты верующий. А если ты простой балбес, какой там святой дух.

Прибежала Марина Мурашова. В янтарном ожерелье, которое ей Покровский год назад сам случайно и подарил. Обработала ему палец разной вонючей дрянью, перевязала.

— Укол в задницу влепи! — посоветовал Кривокапа. — Ему приятно будет.

— Перетопчется.

Какая насмешка: эта небесная женщина перевязывает ему палец. Покровский вспомнил, что говорила Джейн про пальцы… Смутился.

— Ну все, Покровский! — сказал Марина Мурашова. — Теперь мы будем видеться чаще. Завтра с утра на перевязку.

— Я еще у Жунева сейчас изнутри продезинфицируюсь.

— Не сомневаюсь.

— Ордено, блин, носец! — крякнул Жунев. — Гордость советской науки. У сестры икону подрезал. Бар, говоришь, сам прикатился?

— Да. Там не видно, но думаю, что радиоуправляемая основа на колесиках.

— На колесиках, сука! А иконку цап-царап. У родной сеструхи! Ученый в говне моченый.

Остававшийся коньяк Жунев сразу весь разлил, примерно по полстакана. И по ходу разговора еще пару раз воскликнул что-то вроде «ай да ученый, а ты тут взятку лишнюю не возьми!»

— А копии иконы — ты узнал, где