Нестор Махно - Виктор Ахинько

— Где же моя подруга, Маруся Никифорова? Давненько не виделись, — спросила между прочим хозяйка.

— В Крыму, будьте любезны, отдыхает, — отвечал Соболев. — Под пахучими кипарисами.

— Счастливая. Там сейчас бархатный сезон. Море как молоко, — Никитична подала блюдо. Запахло опятами. — По рюмочке, мальчики, примете? Смирновской плесну, забытой нынче. Чистая слеза! И огурчик с пупырышками.

— Нельзя, — отказался Соболев. — На дело топаем. Потом.

Перекусив, они откланялись. Коробку взял Петр. В ней больше пуда весу, и переболевшему Барановскому, хотя он и на голову выше, такая ноша оказалась не под силу. К тому же он разглядывал то печальный памятник Гоголю, то какой-нибудь особняк с колоннами и лепкой, подсвеченный заходящим солнцем. Это было сейчас ни к чему, и Петр ворчал:

— Потом, Шура!

— После… не будет.

— Ты чо? — забеспокоился Соболев. — Пал духом? Так возвращайся! — и посмотрел на Сашку ледяными, молочно-голубыми глазами.

Тот смутился:

— Не-не, интере-есно. И мало ли. Не на свадьбу топаем.

Петр поставил коробку на землю, озирнулся. Напротив, у подъезда, сидел холодный сапожник, постукивая по каблуку. Какие-то бабы спешили с узлами. Никого подозрительного.

— Ребята соберутся славные, каленые, — зашептал Соболев на ходу, — и все же ты из них самый верный, Саня. Не идеям, нет. Свобода трудящихся от любого гнета для нас всех священна. А вот рука не дрогнет лишь у тебя. Дело-то мокрющее. Грандиозное, слышь! Метать снаряд будем вдвоем.

Барановский судорожно глотнул. Далеко ли кинешь такую тяжесть? Это верная гибель! Ну и что? Недавно чуть не окочурился от тифозной вши. Какая разница? И Петр на смертника не похож. Улизнем!

— А остальные?

— Те — охрана.

— Ну что ж, я готов, — согласился Сашка, польщенный тем, что даже не совсем выздоровевший ценится выше всех боевиков. Осторожный Соболев не сказал, что сегодня утром к нему пожаловал член левоэсеровского ЦК, осужденный большевиками за мятеж и с тех пор скрывающийся Донат Черепанов по кличке Черепок.

— Читал «Известия ВЦИК»?

— Нет. А что?

— На ловца, Петя, и зверь бежит. Вся верхушка диктаторов слетается вечером в особняк графини Уваровой, где раньше располагался наш цэка. Захватили, стервятники. Будет Ленин, Каменев, Бухарин, Ногин. Хватит тебе?

Соболев кивнул.

— Давай грохнем? Другого такого случая скоро не представится, — серые глаза Доната горели ненавистью, ноздри нервно вздрагивали. Галстук под белым воротом съехал на сторону. Петр слышал, что Черепок — юрист, чуть ли не профессор. Не чета ему, плотнику из артели. Но не сомневался: гость тоже крут.

— Подходы найдем? — лишь уточнил Соболев.

— Как свои пять пальцев. Мы там почти год заседали. Сад, лестница, балкон. Лучше не придумаешь. Вот гляди, — Донат взял карандаш. — Дом большой. Фасадом выходит в Леонтьевский переулок. Видишь? Тут охрана, и нам делать нечего. А вдоль Чернышевского переулка, Петя, идет забор…

Обсудив детали, договорились встретиться вечером, в восемь часов, когда собрание большевиков будет в разгаре.

— Деньги еще нужны? — предложил Соболев. — У нас касса миллионная!

— Не стоит дразнить Фемиду, — махнул рукой Черепанов. — Она хоть и слепая, а не любит самонадеянных…

С Тверской Петр и Сашка свернули в Чернышевский переулок. Прохожих почти не было, и стояла какая-то гнетущая тишина.

— Здесь, брешут, при Грозном опричники баловались, — заметил Соболев. — А при моем тезке разудалая тать гуляла. Веселенькое местечко, будьте любезны.

В саду, за оградой, сонно позвонила синица. Они отправились дальше. Показались еще двое.

— Это наши, — предупредил Петр, осторожно опуская коробку на тротуар. — Справа Черепок. С ним Федя Николаев, тоже эсер. Ты его не знаешь. А вон и своя братва: Миша Гречаников с Яшей Глазгоном. Все в сборе.

— Здравствуйте и дальше, орлы! — бодро и многозначительно сказал Черепанов, пожимая руки товарищей. — Меня могут узнать возле особняка. Туда пойдет… хотя бы ты, Яша. Вместе с Митей. Договорились? Поднимется шум до взрыва — палите по окнам, чтоб отвлечь внимание на себя.

Чувствовалось, что именно Донат среди них главный. Соболев не возражал.

— А мы с Федором остаемся здесь, — продолжал Черепок. — Обеспечиваем тыл операции. Все ждем взрыва. И тихо… подчеркиваю, тихо расходимся. Не бежать! Это — и без криминалистики ясно — верная гибель. Был бы верующим, пожелал бы: «Да поможет нам Бог!» Пошли.

Петр и Сашка отправились к ограде особняка. Они, конечно, не ведали, есть там кто, с той стороны в саду, или нет. Сейчас это уже не имело значения. Тем более, что опускались сумерки. Барановский подпрыгнул, схватился рукой за кирпичи на ограде и влез. (Соболев потому и выбрал именно его, высокого и крепкого, что никто другой не смог бы здесь забраться). Осмотрелся. Вроде никого.

— Давай, — шепнул.

Петр двумя руками поднял коробку, потом с помошью Сашки влез и сам. В саду было мрачно, сыро и пахло свежими палыми листьями. Оставив бомбу у ограды, они пошли к особняку. К нему была приставлена лестница, как и говорил Черепок. Она упиралась в балкон второго этажа, где в большом зале заседали большевики. Петр потолкал лестницу. Стояла надежно. Он полез вверх, осмотрелся. Всё точно: балкон, за ним дверь, окна. Молодец Донат, верный следопыт. Даже окно приоткрыто.

Соболев слез, кивнул, дескать, порядок. Пошли к бомбе. Петр чиркнул, проверяя зажигалку, вспыхнул огонек, погас. Взяли коробку и понесли к лестнице…

В особняке обсуждался не один вопрос о партийных школах, как было объявлено в газетах, а два. Вначале говорили о тайном. На днях чекисты раскрыли белогвардейский заговор — организацию «Национальный центр» и нащупали там агентов-информаторов. Кто они — оставалось загадкой, и активисты, а их бьшо более ста, явственно почувствовали угрозу. Где затаились те вражины? Может, и в этом зале сидят? Поди угадай. Когда зашла речь о школах, настроение не изменилось, хотя некоторые агитаторы все же беззаботно гуляли по коридорам.

Вдруг со стороны последних рядов раздался треск. Что это? Люди насторожились. А когда упало что-то тяжелое, одни в зале остолбенели, другие толпой бросились к выходу. Кто-то взвыл:

— Бо-омба!

Пропагандисты с воплями залазили под кресла, под рояль у стены. Не видя никакой причины для паники, к ним смело направился высоколобый, молодцеватый секретарь московского комитета Владимир Загорский. Его изумило малодушие людей, которые минуту назад громко клялись в верности… подумать только… мировой революции? Собирались вести за собой миллионы!

— Да что же вы, товарищи, в самом деле? — спросил он огорченно. — Ничего тут нет. Стыдитесь!

И в это время оглушительный взрыв потряс здание. Падали балки перекрытий, с грохотом валились стены. Всё вокруг заволокли пыль и гарь. В наступившей тишине раздавались крики о помощи, стоны раненых.

Вскоре прибыли медики, пожарные, чекисты и всю ночь разгребали завалы. Двенадцать человек было убито и пятьдесят пять ранено.

Виновники скрылись. На следующий день в газетах сообщалось, что это «дело рук белогвардейцев и кадетских Иудушек».

Я с полным основанием заявляю, что революция торжественно провозгласила новую подлинную религию, не небесную, а земную, не божественную, а человеческую — религию исполнения предназначения на земле…

Свобода! Только свобода, полная свобода для каждого и для всех! Вот наша мораль и наша единственная религия.

КАЗНЬ МАРУСИ НИКИФОРОВОЙ

Комендантом Севастопольской крепости и начальником гарнизона генерал-майором Субботиным опубликован следующий приказ.

Из дознания, произведенного чинами севастопольского контрразведывательного пункта, видно, что именующая себя Марией Григорьевной Бржостек, она же по прозвищу «Маруська Никифорова» обвиняется в том, что в период времени 1918–1919 годы, командуя отрядом анархистов-коммунистов, производила расстрелы офицеров, мирных жителей, призывала к кровавой и беспощадной расправе с «буржуями» и «контрреволюционерами». В 1918 году между станциями Переездной и Лещинской по ее приказанию было расстреляно несколько офицеров и, в частности, Григоренко. Она участвовала вместе с войсками Петлюры во взятии Одессы, причем принимала участие в сожжении гражданской тюрьмы, где и был сожжен ее начальник Перелешин. В июле месяце 1919 года в гор. Мелитополе по ее приказанию было расстреляно 26 человек, между прочим некто Тимофей Рожнов.

Витольд Станиславович Бржостек обвиняется в том, что укрывал Марию Бржостек, не довел до сведения властей о совершении ею преступлений.

3 сентября военно-полевой суд приговорил к смертной казни Никифорову и ее мужа. Она держалась вызывающе и после прочтения приговора стала бранить судей. Расплакалась только при прощании с мужем.