Стеклянный ключ - Виктория Угрюмова

— А нет! — завопил Касатонов. — Опять ты своими кроссвордами разговариваешь! Какая царица?!

Андрей улегся поудобнее, крепко обнял подушку.

— Забудь, действительно уже спать пора. Завтра вставать ни свет ни заря.

В то время, как пылкий влюбленный вел душеспасительные беседы со своим другом, предмет его чувств, наряженный в теплый и уютный домашний халат и умилительные тапочки в виде крыс, изучал электронную почту.

Открыв один из файлов, Татьяна заметно обрадовалась и крикнула:

— Ба! Тебя можно на минутку?

— Что-то интересное? — спросила Антонина Владимировна, появляясь на пороге с французской книгой в руке.

— Прочитай сама, — торжественно предложила внучка.

— Чужое письмо? — поморщилась Нита. — Моветон[4].

— Письмо на экране — как бы и не письмо, — успокоила ее Тото. — Я же не предлагаю тебе вскрывать конверт.

— Тоже верно, — согласилась дама. — Смотри, как компьютеры облегчают жизнь… — Она похлопала себя по карманам халата. — А где мои очки?

— Как обычно.

— А! — И Нита пощупала лоб. — Точно, как всегда. Забавный шрифт… Оо-оо, манифик, как сказали бы отправители сего послания. Поздравляю, поздравляю. Это успех. — Она наклонилась к внучке, обняла ее и расцеловала. — Персональная выставка в Париже — за такое событие просто необходимо распить бутылочку «Вдовы Клико». Я знала, что ее стоит придержать для особого случая.

— Ты дальше прочитала? — спросила Тото, с готовностью поднимаясь из-за стола. От предложения выпить любимого шампанского она могла отказаться только в том случае, если не расслышала вопроса. — Они пишут, что перевели деньги за проданные картины. Это кстати, а то мои подкожные запасы почти истощились.

— Будешь радовать Сашу? — как бы невзначай поинтересовалась Нита, когда они церемонно сдвинули бокалы.

— Радовать?! — даже испугалась Татьяна. — Ни в коем случае. Ни за какие коврижки. Во всяком случае до выставки. Ты представляешь, что с ним будет? Какой удар по его самолюбию! Он напрягается, чтобы устроить мне выставку в Доме профсоюзов, а тут Париж. Да его кондратий хватит, и мне придется катать его в инвалидной колясочке до скончания века. — Тут она спохватилась. — Нет, его усилия я и правда ценю…

— Но… — проницательно прищурилась бабушка. — Ведь существует какое-то «но».

— Целых два, — пробормотала внучка.

— Ты не упоминала ни о каких «но», — тихо, но настойчиво спросила Антонина Владимировна. — Что у вас там происходит?

Татьяна покрутила бокал, подняла его на свет и с нескрываемым удовольствием стала смотреть, как легко всплывают к поверхности сверкающие золотом пузырьки.

— Сама не понимаю. Только чувствую. Он изменился, не так уж сильно, чтобы уходить от него или поднимать панику, но достаточно для того, чтобы я больше не хотела провести с ним всю оставшуюся жизнь. Такие вещи обычно усугубляются, а не исчезают сами собой.

— Это верное наблюдение. А поговорить с ним ты не пробовала?

— О чем? — пожала плечами Тото. — О том, что в его шутках стали проскальзывать обидные для меня словечки? Так ведь это только для меня: остальным по-прежнему нравится. Что он не держит слова, но так, в мелочах, и объясняет свою необязательность чрезмерной занятостью: ведь он старается для нашего счастливого будущего — и упрекать его может только неблагодарный человек. Что он стремится руководить всем и каждым, а значит и мной в том числе, нимало не считаясь с тем, что я как тот колобок: и от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от кого угодно уйду, если меня начнут ущемлять в моих правах. О достоинстве? Но он его не оскорбляет. Прямо не оскорбляет. И даже извиняется время от времени. Только вот как ему объяснить, что дело не в обиде или капризах, а в невозможности допускать какие-то вещи в свой мир?

— Вот так и скажи.

— Пыталась. Но он утверждает, что я просто живу в искусственном, фантастическом, придуманном мною самой мире, где все обстоит иначе. А у него настоящая жизнь, в ней все люди такие, какие они есть, и это значит, что им нужно спускать многие выходки. Потому что все нормально. — Она вдруг припомнила что-то и легко рассмеялась. — Был у меня один знакомый зооторговец, так он про многих экзотических животных говаривал: красивая тварь, но прихотливая. Так вот, с точки зрения Саши, я тварь прихотливая. И обратного не докажешь.

— Тогда это глухой тупик, — постановила Нита.

— Глухой, — не стала спорить внучка. — А жаль, все могло быть так хорошо. Знаешь, поначалу я винила себя — дескать, затянула с выяснением отношений, утомила бедного мужика, — услышав слово «мужик», бабушка осуждающе покачала головой, но говорить ничего не захотела, — довела до такого состояния. А потом вдруг стало очевидным, что вовсе не в этом дело. Просто он так привык и иначе не хочет. А зачем оно — иначе? Нет там таких уж великих чувств, да и быть не может. Потому что удобство на первом месте, привычка на втором, выгода на третьем. А в паузах — любовь, для вдохновения, чтобы по праву считать себя возвышенной натурой.

— Жестокий приговор. Ну а ты?

— И я ничем не лучше, — охотно признала Татьяна. — Разве что придумала себе более удобный способ существования. Как-то незаметно и постепенно, но он меня изменил. Ощущение, что я превращаюсь в обычную домохозяйку, которая квохчет над своими кастрюлями, клянет эту жизнь, а вырваться никуда не может. Нет, надо с этим что-то делать. — И с тоской произнесла: — Мне до вас с дедом далеко, как до небес.

Антонина Владимировна долго молчала, прежде чем решилась выговорить:

— Может, оно и к лучшему. Потому что меня моя великая любовь сожгла дотла, одни угольки остались.

— Да я ведь даже не великой любви жду, — возразила Татьяна, — не подвигов, не свершений, а обычного уважения — не больше, но и не меньше.

— Ишь чего захотела, — усмехнулась бабушка. — Самое трудное — каждый день…

И тут ее сдержанная обычно, непробиваемая внучка внезапно уронила лицо в ладони и посмотрела на нее сквозь растопыренные пальцы, как из-за тюремной решетки. И столько боли, столько тоски и отчаяния было в этом взгляде, что Ните захотелось немедленно что-нибудь сделать, как-то защитить свою кровинушку, сказать что-нибудь ободряющее, утешительное. Но опыт подсказывал, что ни слов таких нет, ни поступков. С этой болью Тото должна справиться самостоятельно.

А Татьяна внезапно промолвила:

— Понимаешь, какая штука. Казалось бы, столько людей вокруг, столько мужчин, любого могу обаять, окрутить, женить, развести. А оглянешься — оказывается, никого рядом нет и полагаться во всем можно только на себя. Если вот это моя душа, то ровно столько, — отмерила на бокале с палец толщиной, — кипит и бурлит, и шевелится, и что-то чувствует. А девять десятых — неподвижны. Как в океане, когда наверху шторм, а на двадцать метров ниже — тишина и покой. Немота. Мрак. Бездна. И в этой бездне скользят какие-то чудовища.