Преступница - Елена Чижова

о том, что не успел прописаться. Случись что, эти суки турнули бы жену с детьми в двушку. В устах Федора история его выздоровления принимала черты едва ли не чудесного спасения, которым посрамлялось готовое свершиться зло. Об этом он рассказывал охотно, смачно описывал детали, как будто, оставшись в живых, сумел отомстить.

Теперь Федор стремительно шел на поправку и с особым рвением следил за порядком. Под его неусыпным оком на рукомойнике не переводилось туалетное мыло; мусор, скопившийся за день, выносился с вечера; нянечки, мывшие пол, оделялись шоколадками. Особой заботой Федора Карповича был общий холодильник, стоявший в предбаннике. Раз в неделю он проводил генеральную ревизию, отправляя на помойку залежалые продукты. Подмигивая Юлию, бригадир называл себя квартуполномоченным. Юлий улыбался чахло.

Другой сосед был не столь колоритным. За глаза бригадир называл его халдеем. Юлий находил прозвище метким: парень, и вправду, походил на официанта. День-деньской, игнорируя предписания врачей, рекомендовавших прогулки, халдей валялся на койке и читал старые журналы: пачки, сложенные в шкафчике, скопились от прежних жильцов.

В углу, у самого окна, лежал старик, похожий на отставного военного. Статью и выправкой он тянул на генерала. Этой версии противоречило место - санаторий для простых. На поверку генерал оказался бывшим работником жэка.

Последняя койка принадлежала отцу.

Шаркающей походкой (спадали стоптанные шлепанцы) отец сходил по ступеням. Сын следовал за ним. Санаторский сад был запущен. Обширная территория, огороженная высоким забором, буйно поросла зеленью. От площадки главного корпуса отходила центральная аллея. По обеим ее сторонам стояли лесные заросли, окаймленные кустами. Жаркий запах шиповника, распаренного на солнце, стлался по земле. Тихим шагом они доходили до скамейки, врытой в землю. В этом углу росли высокие клены. Свет пробивался сквозь листья, лежал на земле кружевами. Однажды, опоздав к урочному часу, Юлий не застал отца. В два счета проделав путь до скамейки, он увидел его, идущего навстречу. Сделав осторожный шаг, отец остановился. Не замечая сына, он стоял под кроной, и свет, изливаясь с неба, покрывал кружевами его арестантский халат.

В дождливые дни они оставались в палате. В присутствии соседей Самуил Юльевич разговаривал неохотно, сам ни о чем не спрашивал, на вопросы сына отвечал кратко. Первое время Юлий усматривал в этом деликатность. Потом, приглядевшись, заметил странное: с болезненным вниманием отец прислушивался к тому, что говорилось в палате. Он следил за общим разговором, чтобы не пропустить момента, когда кто-нибудь из соседей обратится к нему. Тогда отец откликался с торопливой готовностью, резавшей сердце. Особенной болью пронзала отцовская улыбка - стеснительная и нежная. Юлий знал ей название. С этой болью, терзавшей душу, он научился бороться по-своему: в дождливые дни Юлий заручался благовидными предлогами, чтобы остаться в городе.

В последний раз он видел отца в начале августа. Много раз, уже получив известие о смерти, Юлий вызывал из памяти тот августовский день, но видел отца то стоящим в кружевном свете, то сторожко ждущим, пока его позовут в разговор.

Отец умер в одиночестве. Накануне соседи разъехались. Следующая смена ожидалась на другое утро. Нянечка перестелила освободившиеся койки, вымыла тумбочки и пол, оставив его умирать в чистоте.

Накануне похорон, вспомнив про воду, Юлий поехал поглядеть место.

К кладбищу вела проселочная дорога. Она лежала в распадке меж высоких холмов. По склонам, поросшим смешанным лесом, серели могильные раковины. Кресты из бетона, воткнутые в изголовья, сливались с голыми стволами. Там, где бетон выкрошился, торчала железная арматура. Такие кресты казались кружевными.

В отличие от Южного, пейзаж не был унылым. Если бы не надгробья, впрочем, и тут довольно однообразные, место напоминало сухой редковатый лес. Поднявшись по тропинке, Юлий отправился разыскивать новый участок. Виолетта объяснила подробно. На участке трудились рабочие, корчевали пни. Подрубленные и вывернутые корни топорщились, являя сказочную картину. Он вспомнил - в каком-то детском фильме - ожившие корни свирепо шевелили обрубками. Сомкнутыми рядами они шли на героя, забредшего в их чащу. "К завтрему утащим", - рабочий, одетый в грязное, объяснил неохотно.

Виолетта спорила с могильщиками: те говорили, уплачено за то, чтобы засыпать и разровнять. Холмик - за отдельную плату, конечно, хозяин - барин, но если без холмика, плиту класть нельзя - грунт оседает, они объясняли, дает усадку. Юлий попытался вмешаться, Виолетта сказала: ладно. Заметно оживившись, рабочие взялись за лопаты. Раковину водрузили на холмик. Старший сказал - начерно.

На поминки Виолетта позвала всех, сама обратилась к Екатерине Абрамовне. Мать не пересилила себя - отказалась. Юлий подошел и встал рядом. На поминки он все-таки поехал: настояла мать. За столом собрались отцовские с кафедры, с Виолеттиной стороны две подруги, помогавшие готовить. Накануне он опять ездил за продуктами, думал о том, что на похоронах дяди Наума репетировал похороны отца. Виолеттиной мамаши не было: в первых числах июля уехала восвояси, увезла на лето внучку. Вызывать телеграммой Виолетта не стала - пожалела дочь.

Следующая неделя прошла в спорах о плите - записку с крючковатой надписью Виолетта предъявила в день похорон. Через неделю, победив в споре, она сама оплатила заказ. Юлий хотел поучаствовать деньгами - мачеха не взяла. Самостоятельно, не сказавшись Юлию, она приняла работу. Плиту положили в ее присутствии в середине октября.

Первое время Виолетта ездила еженедельно, как будто выполняла ритуал. После приезда Маргаритки стала ездить реже. Дочери она сообщила осторожно, та плакала, не понимая.

Юлий заходил время от времени: случалось, мачеха просила посидеть с сестрой. Однажды, дождавшись, когда они останутся одни, Маргаритка спросила, знает ли он про отца. Юлий кивнул изумленно: "Конечно, мы же сами хоронили". - "Нет, я не про это, - девочка глядела хитро. - Ты просто не знаешь: папочка совсем не умер. Просто, - она вздохнула радостно, - его взял к себе Иисус Христос. Теперь они всегда вместе, и оба глядят на меня".

"Это... мама сказала?" - Юлий опешил. "Не-ет, мама тоже не знает, - сестренка махнула рукой. - Это - бабушка". Он поджал губы. "На тебя папочка тоже глядит", - Маргаритка заторопилась, поняв по-своему. "Возможно, - забыв о том, что говорит не с ровней, Юлий начал сурово. - Но, если и так - не Иисус Христос. Папа - с другим богом". - "Нет, Юля, ты меня не путай, - Маргаритка возразила строго, - другого бога нет". Только тут, глядя в ее глаза, Юлий опомнился. Маленькая сирота утешает себя, как может. Тоже мне, он ругнул себя, богослов.

И все-таки от этого разговора Юлий никак не мог отрешиться. Возвращаясь мысленно, он думал о том, что в новом браке отец родил ребенка, безоговорочно определившего его к христианам. Одним махом она, рожденная русской матерью, победила еврейского бога. Эта мысль занимала воображение. Проснувшись ночью, он перечитал историю Иакова.

Нет нужды, что после разговора с сестрой Юлий сохранил достаточно здравого смысла, чтобы не проводить прямых параллелей. Тем более что борьба, закончившаяся Маргариткиной победой, ни в малейшей степени не походила на схватку с Тем, кого плодовитый мифологический предок назвал словом - Некто. Там случилось подлинное противостояние, закончившееся неизлечимой тазобедренной травмой и сменой имени, здесь - пустая старушечья болтовня. Сестренка, искавшая утешения, пела со слов бабки. Другое тревожило Юлия. Само по себе оно не нуждалось в мифологических обоснованиях, однако, перечитав библейскую историю, изобиловавшую возвышенными терминами, Юлий не сумел отложить в сторону книгу: неотступно он думал о том, что ребенок, родившийся в смешанном браке, отнял его первородство.

Библейские мотивы не отменяли, а, скорее, усиливали житейскую очевидность. В том, что младшую сестру отец любил сильнее, Юлий не сомневался. С рождением Маргаритки их встречи год от года случались все реже. Больше того, вспоминая собственное детство, прошедшее вблизи отца, он понимал, что и тогдашняя их близость была весьма условной. Юлий не мог представить, как он повел бы себя после отцовской смерти, если бы это случилось в его детстве. Одно он понимал ясно: никогда маленький Юлик не сумел бы поверить в то, что умерший отец на самом деле не умер, а вознесся на небо. С легкостью, недоступной его собственному разуму, сестра восстановила связь, для него самого прерванную смертью. Странным образом именно простота, с которой девочка говорила о новой отцовской доле, убеждала Юлия в ее первородных правах. Ни малейшего логического довода не стояло за этим выводом, однако сын, не ощущавший загробной связи, чувствовал себя уязвленным.