Преступница - Елена Чижова

Вежливость взяла верх. Он потупился и отступил. "Я..." - Маша начала снова. Виноватое выражение не сходило с его лица. "Вы разденетесь?" - глаза избегали встречи. Она кивнула и взялась за пуговицы пальто.

Девушка сидела на диване, поджав под себя ноги. Маленькие ступни, обтянутые капроном, выбивались из-под юбки. При Машином появлении она спустила ноги и дернула диванную подушку. "Поставлю чайник". - Юлий вышел стремительно. Пальцы, украшенные серебром, терзали бахрому. Девушка глядела в сторону, словно гостья, явившаяся неожиданно, нарушала ее владения. Юлий вернулся, и темноволосая поднялась. Она вышла из комнаты решительно, как будто Юлий сменил ее на посту.

"Меня исключили из института". Первый раз в жизни паук играл на ее стороне. "Почему?" - Юлий поинтересовался удивленно, но это удивление было холодным. "Точнее говоря, мне пришлось уйти. Длинная история. Если в двух словах, на меня написали донос". Ей казалось, она справилась с собой. Теперь Юлий должен был оживиться: вспыхнуть, проявить интерес. Он не мог не захватить приманку, подсунутую дальновидностью паука. Юлий кивнул. Глаза, глядевшие на Машу, оставались тусклыми: "Что ж - приятного мало... Но с институтом, сдается мне, вы поспешили. Жизнь длинная... - он усмехнулся, - у вас, в этой стране". Прежде в его насмешках не было горечи.

"Вы... не хотите говорить со мной?" - Маша решилась напрямик. "Нет-нет, - глаза метнулись, но он покачал головой. - Я хотел звонить вам, потому что... - Юлий медлил, - обещал". - "Обещали, - Маша подтвердила. - Я подумала, что-то случилось. Обычно вы..." - "Позвонить и извиниться", - он добавил тихо. "Чайник вскипел", - непреклонный голос прервал из-за двери. Передав сообщение, девушка удалилась. Маша слышала твердые шаги.

"Извиниться, - Юлий повторил с нажимом, как будто вступал в спор. - Прошлый раз, по телефону, я сказал вам неправду. Посещать, собственно, нечего. У моего отца нет могилы. Сам он хотел на Преображенском, но разрешения не дали. Предложили Северное..." - губы сморщились. "А если - за деньги?.." - она спросила и поняла, что сделала ошибку. "Нет, - его голос стал непреклонным, - платить мы не станем. Кроме того, дело не только в этом..." - "Но вы могли бы..." - мысль мелькнула и сложилась. Если кремировали, никто не мешает - тайно. "Нет, - он снова отверг. - Ничего этого больше не надо". - "Этого?" - Маша повторила за ним. "Вот именно. Нельзя - значит нельзя".

Новая интонация резала слух. "Но это - глупо!" - кажется, она ответила негромко, но Юлий покосился на дверь. Коридор молчал. Маша подумала, затаилась. "Не так уж глупо, - снова его усмешка получалась горькой. - Если бы все рассуждали, как я..." - он махнул рукой. "Так, как вы, рассуждают именно все!" - меньше всего Маша хотела обидеть. "Боюсь, что нет. Большинство рассуждают именно как вы. Вам, как говорится, законы не писаны!" - в голосе вскипала ярость. Таясь за дверью, черноволосая торжествовала победу. Маша поднялась.

В прихожей она одевалась торопливо, не попадая в рукава. Юлий не помогал. "Вот... ч- она застегнула верхнюю пуговицу. - Когда-то, очень давно, я говорил о надломленной трости. Я ошибался. На самом деле она давно сломана". Он стоял, прислонившись к притолоке, и лицо, обращенное к Маше, меняло свои черты.

Они теряли слабость, которую давно, теперь уже не вспомнить, она назвала кенгуриной. Словно со дна раскопа, относящегося к древнему времени, из-под них пробивалась тоска. Машины глаза, зоркие, как пальцы слепого, ощупывали ее контуры, скользили по буграм высокого лба. В бесконечности, о которой прежде не подозревала, небо собиралось складками, становилось шатром, раскинутым в пустыне. Тысячу лет назад его лицо склонялось над ее колыбелью. Эти черты она знала всегда. Ошеломляющее родство, в котором страшно признаться, становилось непреложным, как тело, сладким, как собственная кровь. Такой ее кровь была в раннем детстве, когда, вылизывая ссадины, она плакала и глотала слюну.

На пороге, завешанном тяжким пологом, они стояли друг против друга. Шаг - и она стала бы смертельно счастлива. Юлий шагнул первым. Жестом непреклонной любви, принадлежащим бабушке Фейге, он поднял руку и погладил Машину голову. Пальцы скользнули и легли на плечо. Необоримым усилием воли Юлий развернул и подтолкнул к дверям.

Свет маяка, зажженного над точечным домом, не достигал небес. Небо, под которым она брела, было беззвездным. Маша вспомнила: так, поджав под себя ноги, черноволосая сидела в той коммунальной квартире - на продавленном диване. Там она хранила молчание, потому что ждала своего часа, и дождалась.

Тучи, лежавшие низко, облепляли хрущевские дома. Тропинка уперлась в помойные баки. К точечному дому Маша подходила с торца. Над зубцами горели буквы. Отсюда они читались легко и ясно: "СЛАВА СОВЕТСКОМУ НАРОДУ!" Она ответила грязным словом - на родном языке паука.

Они осквернили отцовскую могилу. В первом ужасе Юлий пытался представить их лица. Мука усугублялась тем, что себя он считал виноватым: мать говорила, не пишите полного имени, пусть одни инициалы. Фамилия, начальные буквы, годы жизни. Мать была права. Права оказалась и Виолетта - легла костьми. В отцовских вещах, которые ей вернули, нашелся бумажный листок. Не записка, не завещание - воля. Отец, зная приближение смерти, думал о своей могиле. В письме обращения не было. Не то сына, не то жену он просил выбить слова, которые вывел на иврите нетвердой рукой: странные, крючковатые значки. Юлий склонялся к тому, чтобы исполнить, Виолетта встала на дыбы. Пасынок пытался урезонить, по крайней мере, получить внятные объяснения. Она молчала, ограничившись твердым: нет. Надеясь взять в союзники мать, он показал ей записку. Екатерина Абрамовна поглядела с жалостью, как на недоумка. Тогда-то она и сказала про инициалы. Сын понял, но, скованный волей отца, настоял на компромиссе: крючки отставить, фамилию, имя, отчество выбить на плите полностью - как у людей.

Юлий настаивал на Преображенском, сам съездил в кладбищенскую контору. Мужик разговаривал вежливо, сказал, привозите документы - оформим. Виолетта снова отвергла: пусть лежит на обыкновенном. Выбрала Северное, сама оформила в бюро, на Достоевского. Юлий смирился.

Споры вокруг последней воли не могли отменить очевидного: отец умер скоропостижно. Скорее всего, записку он написал еще в больнице, задолго до выписки. Вряд ли отец придавал делу исключительную важность. Сколько раз мог поговорить с сыном, высказаться окончательно и определенно. Отец, однако, смолчал.

Врачи сделали все от них зависящее, особенно Николай Гаврилович, самый первый, из городской больницы. Именно он добился направления в Сестрорецк - хороший санаторий, для сердечников. Виолетта говорила, Николай Гаврилович рекомендовал два срока - почти до конца лета. Ей доктор звонил, интересовался самочувствием мужа. Она сказала, странно, звонит после выписки, не иначе, напоминает. Виолетта собиралась отнести, советовалась о сумме.

Собственно, операции не было. Если операция - рублей шестьсот, а так, учитывая санаторий, придется дать четыреста. Юлий рассердился. Черт побрал, он выговаривал, эка невидаль, доктор интересуется здоровьем пациента, в любой нормальной стране... По телефону мачеха согласилась, но сделала по-своему. Потом призналась: пришла, попыталась сунуть, врач отказался наотрез. Хоть в этом деле правда осталась за Юлием, но Виолетта сокрушалась: не к добру. После лечения деньги - не взятка: благодарность. Ее мать говорила: врач не принял - плохая примета. Юлий морщился.

Санаторный режим был нестрогим. Посещения родственников, скорее, поощрялись. Освободившись от поклажи - мать собирала хорошие передачи, - Юлий звал отца на прогулку. Самуил Юльевич соглашался. Сидя на больничном стуле, Юлий наблюдал за сборами. К этому он никак не мог привыкнуть. За время болезни отец ссутулился и похудел. Виолеттина мать, навестившая однажды, вынесла вердикт: выстарел. Сам он не слишком замечал отцовской старости - Юлий видел другое: движения отца стали медленными и осторожными. По очереди спуская сухие ноги, Самуил Юльевич нащупывал тапки, потом, подкладывая руки под ягодицы, помогал себе подняться. Встав с постели, брался за серый халат. Сколько раз Виолетта предлагала привезти домашний, но отец отказывался, упрямо ходил в арестантском. В халат он облекался плотно, чуть не вдвое оборачивая вокруг сухого тела.

Палата, куда его поместили, была четырехместной. Соседи отцу нравились, он говорил, в этом отношении повезло. Юлий кивал, соглашаясь. Сам-то он думал, соседи как соседи, какая разница - не на всю жизнь. Бытом заправлял Федор Карпович, крепкий мужик лет сорока пяти, бригадир строительных рабочих. Незадолго до инфаркта, случившегося, как он шутил, по недоразумению, Федор получил трехкомнатную квартиру. Больше всего он сокрушался

о том, что не успел прописаться. Случись что, эти суки турнули бы жену с детьми в двушку. В устах Федора история его выздоровления принимала черты едва ли не чудесного спасения, которым посрамлялось готовое свершиться зло. Об этом он рассказывал охотно, смачно описывал детали, как будто, оставшись в живых, сумел отомстить.