Василий Голицын. Игра судьбы - Руфин Гордин

С этими словами патриарх тяжело поднялся, снова благословил трапезу, царицу и царя, сидевшего все так же безучастно. Прасковья внимательно взглянула на него и, понизив голос, сказала:

— Да ведь он почивает, государь мой.

— Покой ему надобен, более ничего. Покой и душевность, — наставительно произнес патриарх уже у двери. Служки подскочили и приняли жезл, с которым он не расставался. — Пусть почивает.

— Святейший отче, повремените, — попросила царевна. — Дочери мои царевны подойдут под благословение.

— Охотно. Где ж они?

— Я приказала покликать их. Они в саду — гуляют. Какие у них заботы…

— Да, дело молодое. Самое время резвиться меж кущей. Экий у вас тут храм природы богатейший. Благорастворение воздухов. Как не гулять и наслаждаться сим благом.

Гуськом вошли царевны — резвая Катюшка, любимица матери, насупленная Анна, глядевшая старше своих лет, рябоватая и неуклюжая — будущая императрица Анна Иоанновна, и младшая Прасковья, тоже некрасивая, а потому так и оставшаяся в девицах. Они все были Иоанновны, хотя по справедливости им надлежало быть Васильевнами.

Патриарх протянул им белую пухлую старческую руку, и они поочередно приложились к ней. А потом перекрестил их, бормоча:

— Благословляй и разрешаю.

— Девочки, ступайте вслед за святейшим пастырем нашим. Проводим его до кареты.

Пастырю были устроены торжественные проводы. Он шествовал по живому коридору, образованному дворовыми, царя и царицы, и люди падали перед ним ниц, а осмелевшие норовили запечатлеть на руке патриарха поцелуй. Он же осенял всех крестным знамением, для чего была предназначена правая рука. А левую он простер перед собою, дабы желающие могли приложиться. После Господа Бога это была вторая персона, столь чтимая на земле. А на своего даря, помазанника Божия, народ успел насмотреться.

Узрев в карете обширную кладь, патриарх остался чрезвычайно доволен и снова с благодарностью дал приложиться к руке, да и сам приложился к царицыной. А девицы царевны снова подошли под благословение — сами бы не догадались, да мать понудила.

А благоверный государь Иван-Иоанн V, да, пятый по счету на Московском престоле, так и остался спать в своем покойном кресле. Похоже, царь как следует и не понял, кто его посетил, во всяком случае остался к этому визиту равнодушен.

Он и в самом деле был по ту сторону жизни. А жизнь эта продолжала уходить из его немощного тела, тела, обремененного недугами, по капле, повседни. Он уже плохо понимал, что творится вокруг него, не различал лиц, не узнавал дочерей. И с трудом признавал только царицу, да и то потому, что она, решивши искупить грех пред своим государем и чувствуя, что бытие его на исходе, ревностно обихаживала его.

Благословенное лето подходило к концу. Уже дохнула холодом осень, уже пожелтели и окрасились багрянцем листья на деревах и с тихим шелестом стали опадать, а царь Иван пребывал в задумчивости перед ликом смерти. К его покойному креслу приделали небольшие колесики и возили его так в моленную либо в церковь.

Там он сиживал пред чтимыми иконами и лил скупые слезы. А порою что-то невнятно бормотал, что — его верные слуги понять не могли, как ни старались. А ведь старались, ибо надеялись передать потомству святые последние мысли великого государя. Да и мало были похожи эти звуки на членораздельную речь.

Думали, что он творит молитву, потому что одному из них, славившемуся изощренным слухом, помнилось: «Господи Иисусе, царь Израиля…» Но он так и сказал: помнилось, когда царица Прасковья допытывалась, не изрекал ли чего-нибудь ее венценосный супруг, дабы потом удовлетворить любопытство бояр и патриарха.

Дважды присылал справиться о здравии брата-соправителя царь Петр Алексеевич. Он не мог сам приехать за недосугом, ибо был сильно озабочен делами государства. Утвердившись на Азовском море, он уже подумывал о том, как бы стать двумя ногами и на море Балтийском, и на море Каспийском, и на море Черном. В нем кипели дерзостные заделы, кои грозили вырваться на простор с военными громами. Он допрашивал знатоков, в частности гречанина Николая Спафария, совершившего поход через все пределы Российского государства к его оконечным берегам, к океану, именуемому Великим, или Тихим, не сведом ли он, какая из российских рек течет в Индию с ее сказочными богатствами. И был чрезвычайно разочарован, услышав от него, что таковой реки нет, что, может быть, одна из рек, впадающих в Каспийское море, близка в своем течении к пределам Индии. И Петр, обуреваемый нетерпением, уже поручал торговым людям и мореходцам прознать про это в доподлинности.

И уже слышно было, что сей неутомимый государь готовится во главе большого посольства отъехать в разные страны, прежде всего в Голландию, чтобы там самому выучиться корабельному строению и выучить своих спутников. Ибо боярских и дворянских детей-лежебок понудил он отправиться в эти страны, славные своим корабельным делом и другими искусствами, которые только-только начинают приживаться в России, чтобы выучиться самим и выучить этому других, способных.

Государь Петр выискивал способных людей и всяко поощрял их. И это было удивительно в столь молодом человеке, каков он был; казалось, что понуждения эти исходят от государя, умудренного годами и опытом. Он все хотел знать и все ведать, всему учиться и всех учить. Он был полной противоположностью своему хилому и немощному брату-соцарственнику. Отколь все это бралось, дивились все. Ибо родитель, благоверный царь и великий князь Алексей Михайлович был у них один, а вот матушки царицы разные.

Неужели от матушки царицы Натальи Кирилловны, век которой был всего сорок три года — на четыре года менее, чем у ее супруга. Нарышкины, род захудалый, тоже не отличались богатырским здоровьем и долголетием. В кого же он был? В проезжего молодца — шутили на Руси. От кого унаследовал богатырскую силу — гнул пальцами талеры, свивал в трубку серебряные тарелки? Неужто и в самом деле он был зачат антихристом, коим впоследствии его и наименовали — царь-антихрист…

Ничего ведь не опасался — ни турецкого султана, ни шведского короля, на шторма на море, ни грома небесного, ни чумы, ни холеры, ни молвы, ни Божьего гнева, ни церковного отлучения. Завел всешутейший собор с патриархом Всекукуйским, словно бы в насмешку над высшею церковной властью. Заточил в монастырь законную супругу царицу Евдокию и оженился на простой портомойке лютерке, принявшей в святом крещении имя Екатерины и унаследовавшей престол под именем Екатерины Первой…

Нет, столь дерзостного, непредсказуемого мужа на российском престоле не бывало ни до, ни после Петра, нареченного Великим. Ибо он был поистине велик и в своей дерзости, и в своих деяниях.

…А брат его, робкий и смиренный, угасал. Он мало-помалу терял дар речи и вместо слов исторгал какие-то невнятные звуки. Царица Прасковья вся в слезах силилась понять его последние желания, но не могла.

— Ну что, мой батюшка, ну что, болезный мой? — безуспешно вопрошала она. — Молю Господа о чуде исцеления.

И чудо произошло. Однажды к царским палатам подкатил крытый возок. Дюжие Петровы денщики высадили хлипкого чернявого человека. Один из них поднялся наверх и протянул дворецкому царицы, коим был ее родной брат Василий, свернутую в трубочку грамотку. Царь Петр писал: «Сей доктур, коего я посылаю, есть великий искусник, и меня много раз пользовал. Хоть он и жидовин, а по мне хоть крещен, хоть обрезан, лишь бы был доброй человек и знал дело. А сей Моисей Сафир есть человек доброй… Питер».

«Жидовин?! Экая страсть», — подумала царица и велела привести себе царского посланца. Он был тщедушен, пейсоват, в длинном, почти до пят, сюртуке и в черной шляпе.

Царица брезгливо глянула на него и спросила без обиняков:

— Чем лечить-то будешь?

— Отварами трав, государыня, — ответил жидовин. Голос у него был тонкий, и весь он казался каким-то ненадежным и не внушал никакого доверия.

Ему отвели камору внизу. И он стал там варить свои зелья. «Не ровен час отравит, — опасалась царица. — Нешто можно жидовину довериться. Небось, чернокнижник».

Выпаивали царя Ивана с ложки. И се — чудо: через неделю он привстал в своем кресле и внятно произнес:

— Рыбки бы мне пареной…

Поднялась суета. В поварне торопливо готовили пареного карпа. Через три недели царь Иван самостоятельно добрался до моленной. Ноги его мало-помалу опадали и входили в свои берега. Он уже ел с завидным аппетитом и внятно излагал свои желания.

Царица стала именовать жидовина батюшкой и сажать за свой стол. Сомнения, которыми терзалась первые дни, не вспоминались более. Порою она думала: как это Петруша мог отпустить столь ценного доктора?! Никогда он брата своего не жаловал вниманием: правда, был крестным отцом старшеньких дочек Марьи и Федосьи. Да, видно, глаз у него тяжелый: не дал Бог им веку. А крестить своих сыновей, Алексея и Александра, брата не звал. Все отговаривался недосугом. А какой же недосуг, коли родство велит быть в восприемниках. Так от века повелось.