Василий Голицын. Игра судьбы - Руфин Гордин

Неслышно вошла царица Прасковья. «Божественный самодержец» продолжал мирно посапывать носом. Патриарх Адриан оторвал голову от бумаги и вопросительно уставился на нее. Она понимающе покачала головой и произнесла вполголоса:

— Отлетел, сердешной. Всякий раз так: читаю ему из священного писания, а он свесит голову и дремлет. Спрошу его: почиваешь, господин мой? А он и отвечает: слышу я, слышу…

— Слышу я, слышу, — неожиданно подал полос Иван. — Чти далее, святейший отче.

— Ну вот, что я говорила! — обрадовано вскинулась царица. — Веки у него тяжелы, сами собою опускаются, словно бы тяжко очам глядеть на грешный мир.

— Блажен, государь наш, чист душою и сердцем. От сего это, — согласился патриарх Адриан и продолжил чтение:

— «В досаду вам турки отдали Иерусалим французам и вас ни во что не ставят; смотрите, как смеются над вами: ко всем государям послали грамоты, что воцарился новый султан, а вам не пишет ничего. Татары — горсть людей, и хвалятся, что берут у вас дань, а так как татары подданные турок, то выходит, что и вы турецкие подданные. Много раз вы хвалились, что хотите сделать и то и другое, и все оканчивалось одними словами, а дела не явилось никакого».

— Дерзко пишет, — заметила царица. — К великим государям так не подобает писать. Правда, господин мой?

— Правда, Парашенька, — откликнулся Иван, не подымая головы.

— Вишь, как аукнулось, сердешной, — посетовала она.

— Тут патриарх приписал в конце: «Чтоб греки, живущие в Москве, ничего не знали о моем письме, кроме Николая Спафари». Государь Петр Алексеевич отозвался о сем Спафарии, как о человеке многоумном и достойном. Сказывал: служит он переводчиком в Посольском приказе. А тебе, великий государь, он ведом?

Царь Иван развел руками, давая знать, что не имел дела со Спафарием. Царица сочла нужным добавить:

— Слышала я, что сей Спафарий прошествовал в Китай во главе посольства нашего. А нам он не представлялся. Да и ни к чему. Разве что рассказал бы, что сей за народ — китайцы эти. Да ведь мир-то велик, нехристей за морем много. Сказывают, есть-де черные мурены, как уголь жженный. Желтых калмычат нам представляли, а вот черных — нет. Экая страсть-то! — прибавила она с гримасой отвращения. — И каких чудес не бывает. Вот еще сказывали мне, есть-де люди с песьим головами, а еще люди с рогами и хвостами.

— Мир велик и не познан, — назидательно проговорил патриарх Адриан. — Еще много откроется такого, чего мы и представить не можем. Господь в своем неизреченном могуществе произвел на свет тварей разных на удивление и потеху много. И каждая из них славит своего создателя: мы — разумом, а иные дыханием.

— Как же так, святейший отче, неужто и мы — твари? — произнесла царица с обидой.

— Слово тварь вовсе не уничижительно, — с назиданием проговорил патриарх. — Оно и означает творение. А всякое дыхание славит Господа, сотворившего его.

— А люди бранятся сим словом, — удивилась царица.

— Сказано: не ведают, что творят. Господь наш изрек сие.

С этими словами патриарх Адриан начал прощаться.

— Засиделся я тут у вас.

— Откушали бы, святейший отче, — умильно предложила царица. — Когда еще придет нам великое благо предстать пред вами.

— Что ж, я не прочь, — неожиданно согласился Адриан. — С утра как сел в карету, чтобы посетить вас, маковой росинки во рту не бывало. А натура моя болезная, требует особливого питания.

— Так я распоряжусь, — царица захлопала в ладоши и тотчас, словно они стояли за дверью, в нее просунулись две женские головы.

— Накажите Матвеичу, пущай готовит государскую трапезную. Да с романеей.

Матвеич был дворецкий и ведал церемониалом. Ему было наказано всяко угождать патриарху и снести в карету святейшего разнообразных припасов: меду, битых гусей, рыбы вяленой и свежей, яблок моченых и в меду — словом, все, что производилось в Измайлове. А производилось здесь столь много всего, что ни в каком припасе обитатели его — царь и царица и их многочисленная дворня — не испытывали нужды. Разве в чем заморском, вроде соленых лимонов да романеи.

За трапезным столом царица словоохотливо поведала:

— У нас все свое, чего только душа не пожелает. И рыбка, и овощ разная, и дичина. Вот прошу отведать — грибки маринованные, фазанчик жареный в соусе.

Заметив, что великий государь сидит за столом с безучастным видом, по-прежнему свесив голову на грудь, патриарх обратился к нему:

— Отчего, государь, ни к чему не прикасаешься? Такие яства знатные…

Но Иван не отвечал, и тогда вмешалась царица:

— Он у нас великопостник. Убоины не ест никакой. Иной раз скажу: хоть бы фазанчика жареного в соусе отведал. Свои ведь фазанчики. Головкой помотает: мол, не буду, не хочу. А иной раз скажет: птичка сия вельми красна, славила Господа, ее украсившего, а вы ее погубили безвинно. Как же, говорю, безвинно: для услады нашей. А он свое: всякое дыхание славит Господа, вот и Божий хор оскудел.

В продолжение этой тирады Иван все так же сидел с безучастным видом, ни к чему не прикасаясь. Тяжелые веки его были опущены.

— Не слышит он нас, — посетовала царица Прасковья. — Сказывал, голоса Божественные ему глаголют, а он им вникает. Потому-де он всего земного чурается.

— Свят человек, — покачал головой патриарх Адриан. — Он уж по ту сторону жизни витает, коли со святыми беседует и их голоса ему слышны. — И неожиданно спросил: — А дохтура иноземные его пользовали?

— Как же, святейший отче. Свой у нас есть, да наезжали с Москвы лейб-медикусы. Какой-то декохт велели давать по ложке три раза в день. Давала, а он, сердешной, сказывал: от сего декохта живот-де пучит. А еще говорили дохтура, что у государя потрясение всей натуры от рождения и сего лечить неможно.

— Так оно, так, — изрек патриарх. — Ежели от естества натуры, то в том властен лишь Господь и высшие силы. А человеку сие неподвластно.

— Ох, не говорите. И всяко я его ублажаю, и люди округ умиляются простоте государя, незлобивости его. А он ровно блаженный: токмо во храме припадет к иконе Пресвятой Богородицы Иверской и лобзает лик, а слезки так и капают. Губами шевелит, а сказать ничего не может, либо не хочет.

— Да, государыня, несет господин ваш крестную ношу без ропота, ибо, полагаю, блажен он и с угодниками Божьими беседует. Может, зовут они его к себе, кличут, а он с ними неслышимо беседует. А коли душа его говорит, стало быть, все земное, как шелуха, опадает.

— Вестимо так, — согласилась царица и почувствовала легкую оторопь: а вдруг те голоса, что беседуют с ее венценосным супругом, открыли ему про Васеньку Юшкова? И терзается он, сердешный, от измены ее, а сказать по кротости своей не хочет. Ведь его незримым собеседникам все ведомо, ибо они надмирны. Укоризны давно ее оставили: царь вот уж как с год к ней не входил и ее не хотел, а скорей всего не мог, а сказать про немочь свою стеснялся.

И уколы совести мешались у нее с нежностью к Ивану. Угождала она ему, как могла. Но какие угождения надобны человеку, который, как сказал патриарх, уже по ту сторону земной жизни и каждодневно беседует с ангелами. Муж уже почти йе разговаривал с ней либо отделывался двумя-тремя короткими фразами, понять которые иной раз было трудно. Ноги его отказывались держать. Это было и у старшего брата Ивана — царя Федора Алексеевича. И у того ноги опухали и становились как два бревна.

Царица самолично растирала ноги супруга лампадным маслом и муравьиным настоем, прикладывала к ним листья крапивы и лопуха. Все было напрасно. Он ходил, а верней его носили на плечах два постельника.

— Вразуми, святейший отче, как быть? — попросила Прасковья патриарха напоследок.

— Не роптать, дочь моя, и нести свой крест, яко послушание, данное от Бога. Недолго ему оставаться в сей юдоли, откровенно скажу. И с этой скорбной мыслию надо препровождать дни твоего супруга. А коли наступит последнее дни его на сей земле, призови меня для соборования и принятие схимы. Ибо он есть великий государь, и мой долг, яко патриарха, отдать ему последнее целование.

С этими словами патриарх тяжело поднялся, снова благословил трапезу, царицу и царя, сидевшего все так же безучастно. Прасковья внимательно взглянула на него и, понизив голос, сказала:

— Да ведь он почивает, государь мой.

— Покой ему надобен, более ничего. Покой и душевность, — наставительно произнес патриарх уже у двери. Служки подскочили и приняли жезл, с которым он не расставался. — Пусть почивает.

— Святейший отче, повремените, — попросила царевна. — Дочери мои царевны подойдут под благословение.

— Охотно. Где ж они?

— Я приказала покликать их. Они в саду — гуляют. Какие у них заботы…

— Да, дело молодое. Самое время резвиться меж кущей. Экий у вас тут храм природы богатейший. Благорастворение воздухов. Как не гулять и наслаждаться сим благом.