Всего один век. Хроника моей жизни - Маргарита Былинкина

Неизменной фавориткой, постоянной советчицей и несменяемой секретаршей нашего директора была Клара Ивановна Пролыгина.

Клара Ивановна — женщина примечательная во всех отношениях. Прежде всего — внешне. На самом верху — приветливая скуластая рожица со вздернутым носиком и круглыми, небесного цвета глазами в обрамлении пышных перманентно-черных волос. Ниже — две крупногабаритные округлости и тонкая талия. Еще ниже — еще более внушительные полушария, а в целом — объемная, сдобная виолончель, удивительно легко порхавшая на каблуках-шпильках из приемной в кабинет директора и обратно.

Клара Ивановна была, безусловно, неглупым созданием. Поначалу и не скажешь, что это радушное существо — мастер тонкой интриги и расчетливый человек, который мог тут же проложить дорогу к Вольскому, а мог надолго, если не навсегда, отодвинуть всякого в сторонку от дверей его кабинета.

У Клары Ивановны были свои временщики-любимицы и любимцы. Возле ее большого стола вилась то одна, то другая младшая научная сотрудница или восседал — вовсе даже не из корыстных побуждений — кто-либо из ученых мужей. Одно время молодой долговязый профессор Глинкин Анатолий Николаевич часто сиживал рядом с ней на стуле, положив ногу за ногу в блаженном неведении, что взору всех любопытных открывалась голубая полоска кальсон, выглядывавшая из-под брючины. Другие поклонники, бывало, часами сидели на диване перед ее столом и не скучали.

Мы с Кларой Ивановной относились друг к другу вполне дружелюбно, хотя и несколько настороженно.

С самого начала меня определили в отдел социальных проблем, к молодому доктору наук Шульговскому, одному из тех колоритных и редких экземпляров ученых, кто искренне влюблен в науку. Если, конечно, можно назвать наукой социологические построения в узких рамках марксистско-ленинского учения. Много лет спустя, с началом Перестройки, фундаментальный труд Шульговского и плод почти всей его научной жизни, толстенный фолиант с анализом военных доктрин и теоретическим прогнозом политики стран Латинской Америки утратил всякое практическое значение и, по сути, оказался в корзинке. Видимо, это послужило одной из причин его ранней кончины.

А тогда, в начале 60-х, грандиозный Анатолий Федорович, закатывая вверх светлые выпуклые глаза и громко шморгая носом, изрекал на заседаниях дирекции истины и выдвигал идеи, которые всегда одобрялись руководством и получали дальнейшее развитие в научных работах сотрудников его отдела.

Объектом моих забот Шульговский сделал систему высшего образования и студенческое движение в Латинской Америке. Это было все же интереснее, чем изучать рабочее движение или оптимистически оценивать роль тамошних компартий. Впрочем, вектор исследований был одним и тем же. Мне было поручено выявить пагубное воздействие империализма США на развитие национальных латиноамериканских вузов и, как следствие этого, показать подъем сопротивления студентов нажиму империалистов.

Мне удалось ограничить свое сочинение на заданную тему рамками истории борьбы аргентинских национальных университетов за автономию и борьбу студенческих федераций за свободу. По крайней мере, эта тема в советской социологии была абсолютно неразработанной, требовала не слишком большой затраты умственной энергии и была занятнее, чем, например, «Определение степени развития овцеводства в горных районах Эквадора».

На том я пока и успокоилась, но мысли о секторе культуры не оставила.

Кроме разработки основной темы приходилось заниматься и мелкой поденной работой, как мы между собой называли составление так называемых аналитических справок для Международного отдела ЦК по конкретным вопросам: о разных конференциях, политических деятелях, съездах и других событиях латиноамериканской жизни. Самым забавным было то, что эти справки, считавшиеся в ИЛА «научной продукцией», составлялись, — как бывало и в Министерстве внешней торговли, — по сообщениям открытой латиноамериканской прессы и официальных североамериканских источников, которые служили первейшим кладезем информации о Латинской Америке и для советских ученых, и для руководящих органов. А мы, научные сотрудники, выступая в роли их референтов, вносили эти справки — уже как ученые-специалисты — в свои годовые отчеты о выполненных научных работах.

Таково было мое знакомство с новыми областями гуманитарных исследований. Тем не менее все больше хотелось посмотреть, как могли бы здесь выглядеть изыскания в области культуры…

Мой новый приют — отдел социальных проблем ИЛА — помещался на втором этаже особняка и из окон открывался вид на золотые купола храма.

Я оказалась в компании юных научных сотрудниц, всех, как на подбор, младше меня, и впервые реально ощутила, что мне, оказывается, вот-вот стукнет 36 лет. Если в министерстве и даже в «Иностранке» я чувствовала себя едва ли не девочкой, то здесь мне, вольно или невольно, отводилась роль многоопытной матроны. Молоденькие коллегши называли меня по имени и отчеству, а мне, само собой, дозволялось называть их уменьшительно-ласкательно: Верочка, Ниночка… Ничего не поделать, однажды приходит время, когда понимаешь: отныне надо привыкать к своему новому возрасту.

Атмосфера в комнате, где нас было человек десять, не слишком отличалась от редакционной: все по временам что-то тихо выписывали из научных книг или вслух охотно импровизировали на отвлеченные темы. С тех далеких-предалеких лет у меня, из числа первой десятки пришедших в ИЛА, сохранились друзья, в том числе Инночка, Инна Фадеевна Глушко, большая умница, добрая душа и, что особенно важно, моя единомышленница во взглядах на жизнь и на людей.

Однако более чем с соратницами по своему отделу я, в первый период институтской жизни, сдружилась с выходцем из отдела внешней политики Борисом Ивановичем Гвоздаревым.

Галантный холостой симпатяга — сладкая улыбка и прическа с коком, а ля Элвис Пресли — был достойным кандидатом исторических наук и обладал незаурядным чувством юмора.

Мы с удовольствием болтали о том о сем, он часто провожал меня из института, а потом, случилось, проводил летом и до дачи. Вернее, не проводил, а сопроводил меня и маму в Малино при переезде с вещами в нашу скромную летнюю резиденцию. Я, честно говоря, не ожидала от Гвоздарева такой жертвенности: разве не подвиг для избалованного сына заместителя министра целый час трястись в кузове грузовика среди чемоданов и мешков, а потом таскать их на себе в дом?

Тем не мене наши отношения не переходили границ дружбы — да и не могли перейти. Я не была влюблена, мне льстило его внимание и не более. К тому же в него надо было не просто влюбиться, а самоотверженно любить, чтобы шаг за шагом вызволять из крепких объятий зеленого змия. Бедный Беня (как его называли за глаза) не был в силах справиться с этим злом, о чем в институте знали и буфетчицы, и коллеги, и сам директор. Член ученого совета Борис Иванович Гвоздарев нередко появлялся на дирекции с каплями пота на бледном челе и листал бумаги дрожащими руками.