СССР. Зловещие тайны великой эпохи - Николай Непомнящий

Никакой случайностью такое распоряжение объяснить невозможно. Оно могло быть дано только с какими-то недобрыми намерениями. А если еще учесть, что это произошло именно в ту ночь, перед которой Сталина последний раз видели здоровым, то цепочка совпадений становится слишком фантастической для того, чтобы считать их случайными.

Но на этом странности не заканчиваются. Дальше события развивались следующим образом.

Утром следующего дня (1 марта, воскресенье), где-то после 10–11 часов, охрана начала беспокоиться, поскольку никаких признаков жизни Сталин не подавал (обычно в это время он уже вставал). Но заходить без вызова было нельзя. Так, как на иголках, люди прождали до вечера. В седьмом часу в кабинете Сталина зажегся свет. Все облегченно вздохнули. Но Сталин не выходил и никого не вызывал. Поздним вечером напряжение достигло предела. После долгих споров и колебаний охрана решается войти в кабинет Сталина. Там они застают его лежащим на полу в нижнем белье, обмочившимся, лишенным речи. Охрана поднимает тревогу и обзванивает руководство страны.

Первой появляется наша четверка (по некоторым данным, в неполном составе, но Берия и Маленков присутствуют всегда). И что же они предпринимают? Берия (опять Берия? Все-таки он командует?) начинает орать на охрану, чтобы они не мешали отдыхать товарищу Сталину, не нарушали его сон. С тем они и укатили, запретив, по существу, кого-либо вызывать и кому-либо сообщать о случившемся. И лишь на следующий день появились и другие члены Политбюро, были вызваны наконец врачи, допущены дети Сталина — Светлана и Василий.

Такое поведение совершено не вписывается ни в какие рамки — ни в политические, ни даже общечеловеческие. Как оставить даже без элементарной помощи больного старика, недвижимого, пардон, описавшегося? Даже не переодеть. Поначалу это просто ошарашивает. Ну а потом наводит на размышления.

Давайте проанализируем, чем же может быть объяснено такое, мягко выражаясь, необычное поведение. Для начала проведем несложный мысленный эксперимент. Представим, как бы повели себя истинно преданные царедворцы, увидев своего вождя и кумира в столь плачевном состоянии? Смоделировать нетрудно. В первую очередь они бы со всех ног бросились к телефонам и вызвали бы врачей — и кремлевских, которые под рукой (наверняка какое-то врачебное дежурство в Кремле было), а затем и всех светил, начиная с министра здравоохранения. Во-вторых, они, если бы хватило смелости, сами бы переодели вождя, а если нет, то уж сдули все пылинки с одежды. И наконец, выстроились бы у дверей, ожидая результата и готовые в любой момент продемонстрировать и своим видом, и словами, что жизнь и здоровье вождя им дороже любых неотложных дел.

Ну да ладно, не будем слишком строги к ним. Не будем думать о них слишком уж хорошо. Видоизменим условия эксперимента. Допустим, что никаких искренних чувств к вождю они не питали, и даже, наоборот, не могли дождаться, когда же он наконец преставится. Но к случившемуся никак не причастны. Могли бы они повести себя так, как они повели? Ни в коем случае. Слишком рискованно. Неизвестно, что приключилось. Может, какой-то легкий обморок. Через полчаса очухается и тогда уж точно не сносить головы. То есть и в этом случае они повели бы себя точно так же, с той лишь разницей, что в душе испытывали бы совсем другие чувства. Но внешнее поведение было бы точно таким же.

Ну а в каком же случае они могли бы повести себя так нагло и цинично, как это было в действительности? Только в одном — когда они не только жаждали скорейшей кончины вождя, но и были абсолютно уверены в своей безнаказанности. Откуда же могла быть такая уверенность? Опять же только от одного: они прекрасно знали, что смерть неизбежна и близка. Нужно только немного подождать. Ну и лучше не рисковать — избежать, хотя бы в ближайшее время, медицинского вмешательства. Никаких других толкований в данной ситуации быть просто не может.

Интересное объяснение этому событию дает в своих воспоминаниях Хрущев. Он пишет, что когда они вчетвером приехали к Сталину и выяснили обстановку, то «…посчитали, что неудобно нам появляться у него и фиксировать свое присутствие, раз он находится в столь неблаговидном положении. Мы разъехались по домам». Вот так просто, двумя фразами объясняется столь дикая ситуация. В этом хрущевском объяснении для нас интересно два момента. Во-первых, он признает, что первыми прибыли именно они — Берия, Маленков, Хрущев и Булганин. И во-вторых, его интерпретация является типичнейшим примером объяснения преступных действий. Известно (в криминалистике, в судебной психологии), что преступник, признавший какой-то факт (обычно бесспорно доказанный), всегда стремится — вольно или невольно, сознательно или подсознательно — дать ему наиболее благоприятную для себя трактовку. Это сказывается даже в выборе терминологии. Преступник никогда не скажет «украл», а скажет «взял», не «сбил с ног», а «толкнул» и т. п. Он всячески стремится избежать подробностей своих неблаговидных действий. То же самое мы видим у Хрущева. Никаких других аргументов, кроме чисто этических («неудобно»), у него нет. Да и быть не может. Никакого другого объяснения просто невозможно придумать. Поэтому приходится пользоваться этим. Хотя оно, конечно, детский лепет. Ну неудобно было самим войти, но врачей-то вызвать можно было. Врачу все удобно, все можно, он может осмотреть любого больного. Но Хрущев даже не пытается хоть как-то объяснить. Походя, вскользь приводит он этот единственный хилый аргумент, и скорее, бегом — дальше, к другим вопросам, о которых говорить не так неприятно. То есть все по канонам психологии преступника, вынужденного объяснять свои неблаговидные действия.

Дальнейшие события, происходившие вокруг умирающего Сталина, для нас интереса не представляют. За исключением разве что одной детали. По многим описаниям, перед самой смертью он вдруг поднял кверху левую руку и не то указал куда-то вверх, не то пригрозил. Потом этот жест получил у разных авторов самые разнообразные толкования, вплоть до самых мистических. Я думаю, расшифровать его не сложно. Известно, что Сталин до самой смерти находился (почти все время) в полном сознании, только не мог двигаться и говорить. Все происходящее он хорошо понимал. И поскольку за десятилетия безраздельной власти он привык к подобострастному преклонению, поведение приближенных его шокировало. Естественно, его переполняло негодование. Поэтому этот жест мог означать только одно (в вольном словесном изложении, конечно): «Вот я вас, сукины дети!» Но «сукины дети» знали, что делали, знали, что им бояться нечего. Поэтому вели себя нагло и уверенно.