Мемуары. Избранные главы. Книга 1 - Анри Сен-Симон

Герцогиня Бурбонская была сначала убита горем. Лишившись немалых надежд, утратив блистательное существование, полное приятных забот, и поклонение всего двора, пребывая в неладах с г-жой де Ментенон, в открытой непримиримой ссоре с дофиной, в жестокой вражде с герцогом Мэнским и с герцогиней Орлеанской, в судебных тяжбах с невестками, ни в ком не находя опоры, имея восемнадцатилетнего сына и двух дочерей, которые уже от нее ускользали — она сама положила начало их взлету, — и еще несколько малых детей, она вынуждена была сожалеть о принце де Конде и герцоге де Бурбон-Конде, чья смерть дважды принесла ей такое облегчение. В эти дни возлюбленный образ принца де Конти беспрестанно возникал у ней в мыслях и в сердце, которое теперь не встретило бы препятствий для своей склонности; одаренный столькими талантами, коим помешала проявиться зависть, незадолго до смерти примирившийся с г-жой де Ментенон, в память о прошлом связанный тесной дружбой с дофином, а всей своей жизнью — с герцогами де Шеврезом и де Бовилье и с архиепископом Камбрейским, объединенный с дофиной общею ненавистью к Вандому и всем своим поведением и речами, которые он произносил во время Лилльской кампании, этот принц мог бы послужить к умиротворению всего двора, а затем и государства. Он был единственный, кому герцогиня Бурбонская хранила бы верность; она была единственная, кому бы он никогда не изменил; он почтил бы ее своим величием, а она сверкала бы его блеском. Какие безнадежные воспоминания, а в утешение — только Лассе-сын![235] За неимением лучшего, она безмерно к нему привязалась, и теперь, тридцать лет спустя, привязанность эта еще не иссякла. Однако отчаяние, имевшее столь основательные причины, вскоре улеглось — во всяком случае, внешне: лить слезы ей было несвойственно; она желала заглушить боль и, чтобы отвлечься, устремилась навстречу удовольствиям, а там и радостям, вплоть до последней, явившейся для ее возраста и положения нарушением всех приличий. Она хотела развеять свои печали, и ей это удалось. Принц де Роган, который растратил миллион на особняк де Гизов, превратившийся у него в руках в настоящий дворец, задавал для нее празднества под предлогом, будто хочет показать ей свой дом. Ранее я уже говорил[236] о том, как тесно он был связан с г-жой де Ремиремон и г-жой д'Эпине; союз с ними сблизил его и с герцогиней. Ее падение и наследство, которое предстояло ей получить от принца Конде, способствовали разрешению его собственных дел; число ее детей внушало ему надежду на то, что ранг и должности его сына,[237] брата[238] и всего дома, а вдобавок этот дворец и несметные богатства могут соблазнить герцогиню на то, чтобы сбыть с рук одну из дочек в пользу сына, и что памяти о ее матери вкупе с покровительством г-жи д'Эпине, которая замолвит слово перед г-жой де Ментенон, будет королю достаточно для того, чтобы сделать исключение из нынешних строгих правил бракосочетания с особами королевской крови. Итак, он удвоил свои усилия, заботы, празднества, знаки усердия, предназначавшиеся герцогине. Он воспользовался тем, что занимал блестящее положение при Монсеньере и при тех, кто им управлял, чтобы приблизиться к дофине посредством неслыханно крупной игры, упорства и безграничных любезностей, на которые он по сему случаю не скупился; имея высокое мнение о собственной внешности, он осмеливался передавать через свою кузину Монтобан[239] комплименты, над которыми дофина потешалась, но в чрезвычайно узком кругу; с самим же принцем де Роганом она обращалась всегда любезно и запросто из-за Монсеньера и его окружения. Он рассчитывал заручиться через нее мощной и постоянной поддержкой, чтобы получить ранг иностранного принца. Все, кто питал подобные притязания, рассчитывая получить от Монсеньера все, что угодно, с помощью его окружения, были теперь объяты горем: все они полагали себя безвозвратно погибшими, опасаясь как самого дофина, так и тех, кто имел на него более всего влияния. Мы видели, каким разочарованием сменились все их надежды, связанные с его отцом; но в отношении сыновей они не ошиблись: те многому научились из чтения; справедливость, благоразумие и здравый смысл их не согласовывались с порядками, любезными тем, кого породил, воспитал и поддерживал беспорядок. Принц де Роган не мог преуспеть в своих замыслах у герцогини Бурбонской: его продвижение скоро прекратилось. Он не удержался и дал понять, как бесит его слишком явное пренебрежение к нему, не оставлявшее сомнений в том, что его тайные замыслы разгаданы; но, не имея более ни видов на герцогиню, ни нужды в ней, он постепенно от нее отдалился, хотя и не перестал с нею видеться, а г-жа де Ремиремон и г-жа д'Эпине, которые более на нее не рассчитывали, также мало-помалу отошли в сторону. О том, что сталось с м-ль Шуэн, уже было рассказано выше.

Д'Антен, который теперь пользовался особенным расположением короля и после смерти Монсеньера так быстро достиг вершины своих желаний и удачи, утешился без долгих размышлений. Еще во времена Лилльской кампании было видно, с каким изощренным хитроумием сумел он втереться в доверие к ее высочеству дофине, которою не пренебрегал и позже, надеясь найти в ней могущественный противовес обычаям нового дофина и более чем прохладным отношениям, сложившимся у д'Антена с теми, кто имел на дофина самое сильное влияние. Он рассчитывал на крепкое здоровье короля, надеясь, что успеет сблизиться с дофином и с теми, коих он больше всего опасался. Кончина Монсеньера избавила д'Антена от необходимости неотлучно при нем находиться; эта повинность тяготила его, отнимая драгоценные часы, которые он мог бы посвятить королю, и тут он был бессилен что-либо изменить, подобно слуге, принятому с условием, что будет служить двум господам. Он чувствовал, что освободился от власти герцогини Бурбонской, которая теперь уже вынуждена была считаться с ним, и вдобавок избавился от необходимости постоянно маневрировать, что подчас было весьма затруднительно, но остался в дружбе со всеми участниками заговора, опутавшего Монсеньера; ответвления этого заговора требовали множества трудов от посвященных, которые, подобно д'Ан-тену, желали быть на равной ноге с главными заговорщиками, причем зависть и спесь их нередко жестоко страдали. Наконец-то д'Антен возымел надежду своим усердием, не деля его надвое, стяжать себе побольше милостей, которые, как он рассчитывал, принесут ему заметное положение при новом дворе и дадут случай постепенно там укорениться. Он всегда мечтал войти в совет, ибо не бывало на свете счастливца, который сказал бы: «С меня довольно».[240]

Участники заговора или люди, особенно близкие к Монсеньеру и воображавшие, что в его царствование станут важными персонами и баловнями судьбы, получили свою долю огорчений или разочарований. Маршал д'Юсель был в отчаянии и не смел это обнаружить, но, чтобы выстоять, потихоньку исхитрился заключить союз с герцогом Мэнским. Обер-шталмейстер, стыдясь оглядываться на истоки отцовской карьеры,[241] сам возвысившись благодаря матери и жене,[242] не раз осмеливался домогаться герцогского достоинства и именно этого ждал от Монсеньера: поэтому он печалился так, словно лишился состояния. Д'Аркур, из всех самый решительный, утешился легче других: он безраздельно властвовал над г-жой де Ментенон, состояние его было велико, и он втайне давно уже сумел завязать отношения с дофиной, между тем как двое предыдущих не имели никакого касательства ни к ней, ни к дофину и были весьма далеки от тех, кто стоял к дофине ближе прочих, как д'Аркур. Буффлер, который был настолько смел с Монсеньером, что жаловался ему на колкости, чтобы не сказать больше, которыми непрестанно уязвлял его король с тех пор, как он возмечтал о шпаге коннетабля, причем Монсеньер благосклонно выслушивал его жалобы, пожалел д'Аркура по дружбе; он был приятным человеком и сошелся с новым дофином еще ближе, чем с Монсеньером, благо новый дофин лучше умел распознавать и ценить добродетель. Я чрезвычайно сблизил д'Аркура с герцогами де Шеврезом и де Бовилье; на это я не пожалел усилий и преуспел настолько, что надеялся дождаться плодов своего труда. Поэтому и хлопоты Буффлера должны были возыметь успех, тем более что ее высочество дофина уважала д'Аркура, а г-жа де Ментенон была с ним по-прежнему в добрых отношениях, и вообще он находился на гребне удачи.

Что до людей разрядом пониже, то Сент-Мор, который только и умел, что играть, в самом деле утратил все. Лавальер во всех отношениях слишком сильно был привязан к принцессе де Конти, чтобы многого ожидать от принца, которого держала в руках м-ль Шуэн; он женился на представительнице дома Ноайлей, которая была умнее, рассудительнее и ловчее всех в своей семье, лучше всех умела строить планы, хитрить и интриговать, повелевала родичами, была на хорошем счету при дворе и в самых доверительных отношениях с новой дофиной; при этом она была отважна, предприимчива, но с прихотями и капризного нрава. Бирон и Руси, которые хоть и не были приставлены к Монсеньеру с юности, но поддерживали с ним тесную связь и сопровождали его во всех поездках, полагали, что карьера их загублена. Руси не заблуждался: только такой человек, как Монсеньер, и мог его к себе приблизить. Бирону, угодившему в плен под Уденардом, оставалась еще военная стезя; ныне он герцог и пэр, о чем в свое время будет рассказано, и является старейшим маршалом Франции. Он приходился братом г-рже де Ногаре и г-же д'Юрфе, которые были в близкой дружбе с г-жой де Сен-Симон и со мной; кроме того, он доводился племянником г-ну де Лозену, от коего не выходил: я свел его с г-ном де Бовилье, и мне удалось их подружить; помимо этого столь важного знакомства, сестра ходатайствовала за него[243] перед дофиной, так что при новом дворе ему было на что надеяться.