Княжич, князь - Глеб Корин

в углу и уносилась наверх сквозь потолок, вскоре потянуло теплом. Кирилл приложил ладони к рельефным поливным изразцам с изображениями павлинов, открывающих клювами свои сердца, Фениксов в пылающих пальмовых кронах, улыбчивых Сиринов и Алконостов с гроздьями звезд в когтистых лапах. На одном из них его рукою когда-то было старательно выцарапано: «Олконос». В дрожащих бликах свечи за спиною кончики пальцев наощупь нашли надпись.

«А если заглянуть за угол, то на том же уровне будет плитка из другого набора, вставленная взамен отпавшей и разбившейся. Немного иная по тону, с изображением грудастой русалки, возлежащей на кудрявых волнах, и пояснительной надписью «Се дева морская».

Ее не было. По всей боковой поверхности располагались те же павлины, Фениксы, Сирины и Алконосты, чередующиеся с чисто белыми вставками.

«Странно…» — проплыло в голове.

Поверх знакомых изразцов стали постепенно проявляться иные — со многомачтовыми пузатыми кораблями в гаванях на фоне иноземных городских силуэтов, строгими узорами и малоразборчивыми текстами колючего готического начертания — что-то вроде коротких библейских цитат, благочестивых наставлений и зарифмованных пожеланий всяких видов преуспевания.

Кирилл усердно проморгался, потер глаза:

«Ну всё. Теперь точно спать пора…»

Он подтянул поближе медвежью шкуру на полу, перетащил на нее с кровати подушку с одеялом. Повозился, лягаясь и закукливаясь, как когда-то прежде. Рука его опять потянулась к глазурованным изразцам, погладила наливающихся жаром добрых птиц детства. Внутренний холод не впускал их.

«Позвать Видану?»

«Позови. Станет легче, ты же знаешь».

«Знаю. А ей — тяжелее. Нет».

«Тебе виднее, княже».

Последние слова почему-то произнес голос брата Иова. Черный лаковый возок с черными рельефными цветами на боках всплыл из тьмы с булькающим звуком. Закачался на невидимых волнах, выжидая. Звучавшая где-то далеко тихая молитва затрещала и погасла. А может, это была свеча в блюде с водою.

Сумрачный холод задвигался, поднялся повыше и остановил последние мысли.

* * *

— А келейник-то твой хорош, отец игумен, и хорош весьма! Вот любопытно: и разумен, вижу, и статью удался, и силушкой, догадываюсь, Господь не обидел, а отвернись — и лица не вспомнишь, ровно невидимец, а не человек. Где сыскал такого? Сам взрастил или…

— Или. Ты, твое высокопреосвященство, зубы мне не заговаривай — хорошо помню о таковом мастерстве твоем, — а прямо к делу и переходи. С чем пожаловал?

Архиепископ Мартин снял с головы клобук. Неспешно утвердив его на краешке стола и расправив наметку, огладил длинные редеющие волосы.

Отец Варнава понимающе кивнул:

— Ага, теперь вижу: плешью похвастать приехал. С обновою тебя, старый друже! Есть что-нибудь еще в загашнике?

— А то как же. Гостинцев полны карманы… — он придвинул к себе дорожный ларчик, извлек оттуда стопку разновеликих исписанных листов бумаги. — Начнем с малого: это всё, изволишь ли видеть, жалобы на некоего игумена Варнаву, настоятеля Преображенского ставропигиального монастыря, — сии лишь за этот неполный год.

— Однако! У тебя-то откуда это добро?

Архиепископ немного покривил лицо неопределенною гримасою и неопределенно же пошевелил пальцами:

— Скажем так: неназываемые добрые люди великодушно дозволили полюбопытствовать. На краткое время. Потом придется вернуть, посему не обольщайся. Так вот, последняя эпистола от… — он наклонился над одним из листов — протоиерея Алексия, клирика Подольской епархии. Помнишь такого?

— Как не помнить: терем-теремок, лаковый возок да сырые телеса под шелками синскими. В драку полез. Постой, а отчего ты именно его обособил? Прочим себя жалко поменее, что ли?

— Покровители у него во стольном граде сыскались высокие… — владыка Мартин со значением поднял брови на отца Варнаву.

— Хм… Покровители… Да что ты говоришь? Впервые слышу такое! — игумен ответил не менее значительным поднятием бровей и не мигая уставился на собеседника.

— Ну ладно, ладно, — сдался он, как бы в подтверждение тому вскидывая руки. — Не в покровителях дело — всегда они были, есть и будут. Согласен…

И умолк — то ли в размышлении, то ли в ожидании чего-то.

— Владыко! — помедлив, проговорил отец Варнава. — Я все тот же Вирий, которого ты знал. Если даже и ты — прежний Мстислав, которого знал я, то все равно тех слов, что ты высказать хочешь, я за тебя произносить не стану.

— Эко завернул! Впрочем, тоже верно, не возразишь… Помнишь ли, дорогой мой отец игумен, лихолетье Григория Безумного? У отца тогда на одном из дальних хуторов владыка Ираклий проживал потаенно. Мне шестнадцатый год шел.

— А мне — пятнадцатый, если ты не забыл.

— Не знаю, поверишь ли, но не забыл. Церковь в гонениях, реформаты в оскверненных храмах беснуются, Византион с Новым Римом сочувственные послания шлют, ладошки украдкою потирают и слюною предвкушения исходят. А государи всея Экумены в один голос славят державный гений их порфирородного собрата славенского, да рати свои поближе к рубежам нашим стеснительно подтаскивают. Так, на всякий случай…

— Высокопреосвященнейший! Ты одну из речей своих на мне опробовать решил?

Архиепископ Мартин отмахнулся, не отвечая, и продолжил:

— Какие службы были в родительской церквушке домовой! Ночами сходились, с оглядкою, по одному. В ворота — стук оговоренный… Символ Веры за Литургиею читали — все плакали без стеснения. А проповедь какую силу имела, а сколь едины были и пастыри, и люд церковный! На храм жертвовали — любой настоятель одной рукою принимал, другою тут же отдавал на нужды прихожан своих. Оставался ли сирым и гладным при том? Купцы сотни сотен кормили безмездно — слыхал ли ты, чтобы хоть един из них от того разорился? Отец сказывал: грех покинул людей о том времени. Что же такое теперь с нами происходит? Знаешь, друже-отче, мне иногда думается, что эти лоснящиеся проповедуют одно Евангелие, а исповедуют другое, новое да потаенное. В котором вымараны слова Христовы о богаче, вельбуде да ушах игольных. Их новый мессия отныне об иных ушах говорит. Коих, как и Царствия Небесного, не видать нищете смрадной. Их новый господь не похваляет скромную лепту вдовицы паче кичливой жертвы фарисея — он его, родимого, нынче под толсты локотки угодливо ловит, обхаживает да облизывает. И в Иерусалим не на осляти убогом въезжает, а на золоченой колеснице фараоновой…

Он потряс стопкою бумаг и едва сдержался, чтобы не запустить ею в угол.

— Остановись, владыко! — попросил отец Варнава. — Остановись, яви такую милость. Ни на что ты мне глаз не открываешь. Себе вредишь.

— И то правда, — ответил архиепископ Мартин неожиданно спокойно.

Бумаги вернулись в ларец, а крышка захлопнулась.

— Так вот, дорогой ты мой отец игумен… Чувствую я, что-то новое, что-то тревожное нарождается да помаленьку в силу входит. Уже почти в полный голос говорить начинает: дескать, не знала