Юность Бабы-Яги - Владимир Качан

Тут позволим себе крохотную ремарку. Ведь действительно, представительницы нашего Лукоморья победоносно шествуют по зарубежью. Наше Лукоморье в зарубежье – ого-го! Тут есть чем гордиться! Причем сколько высокой иронии в том, что «Мисс Вселенной» стала однажды красавица-мент из Петербурга, а чуть позже выяснилось, что «Мисс Европа», еще одна русская красавица, – учится на сантехника. Вот так-то! Знай наших! Казалось бы – сказка, в которой Иван-дурак побеждает целое заморское войско, ан нет! Тут не сказка, а беспощадный по отношению к элите мировых подиумов факт.

Так или иначе, в гостиницу ехала будущая жертва русской сексуальной атаки по имени Генрих, которого Лена про себя уже назвала Генрих II, так как, минуя всякие исторические экскурсы и ассоциации, он и по жизни должен был стать ее вторым мужчиной. Вторым после стареющего плейбоя Альберта, выигравшего ее, как призовой лот на аукционе в казино. Да и когда это было-то? В какой-то прошлой жизни, о которой и вспоминать-то не хотелось.

Вариант № 2 с обнаженной натурой, застывшей в смущении, прошел отменно: наспех набросанный сценарий, режиссер Виолетта и исполнительница главной роли были на высоте. Блестяще разыгранный перед изумленным Генрихом скетч под названием «Смерть немецким захватчикам» потряс бы любого искушенного бабника, а уж простодушного швейцарского предпринимателя так и вовсе пришиб. С милой застенчивостью показывала Лена ему достоинства своей фигуры, плохо скрытые под махровым полотенцем, которое к тому же постоянно падало. Сценарий – сценарием, однако в нем должен же быть и некоторый простор для импровизации, и если полотенце упадет не один, а два или три раза, то это делу не повредит. Главное тут – не переиграть, и Лена не подкачала. Она вдохновенно и весьма натурально разыграла свою блицпартию. Немец получил мат уже на восьмом ходу. До подлинного мастерства Лене еще надо было расти и расти, но способности налицо. В Лене погибала актриса, зато не погибала, а, напротив, жила полноценной жизнью абсолютно беззастенчивая шлюха. Можно сказать, шлюха «без страха и упрека».

Для многих обывателей «шлюха» и «артистка» – практически синонимы, но поверьте, это не так! Встречаются исключения! Они есть, поверьте! Бывают все же и красивые, и порядочные. Редко, но бывают. Бывает даже, что они всю жизнь любят одного мужчину, своего мужа. И никогда, слышите, никогда ему не изменяют! А если и изменяют, то никто и никогда об этом не знает. Но, наверное, все-таки не изменяют, так как никто об этом не знает.

Но Лена была сегодня живым воплощением как раз обывательской точки зрения о том, что шлюха и артистка – одно и то же. Не переиграла нигде и все показала. И стеснялась при этом, и краснела, и очень уместно вскрикивала, и ухитрялась к тому же краснеть и вскрикивать так, чтобы Генрих догадался: она стесняется именно его, он ей не безразличен, и будь на его месте кто-то другой, ей вообще было бы все равно – голой ее застали или не голой. Таким образом, она укрепляла немца в мысли о том, что он видит перед собой девушку неиспорченную и свеженькую, а это, как мы уже знаем, должно было распалить его неувядаемый мужской аппетит. Бедный Генрих через две минуты после начала представления стоял в дверях с багровым от возбуждения лицом, и его толстые руки, тоже как и лицо покрытые рыжими веснушками, нервно бегали по пуговицам пиджака и брючному ремню. Руки хотели бы расстегнуть его, но разум не позволял: его еще не позвали, он еще не получил сигнала, после которого уже все можно, но он чувствовал, что этот момент не за горами. Европейская сдержанность и лоск сковывали его природный темперамент, да к тому же здесь сидела Виолетта, которой за все время действия с трудом удавалось сдерживать смех. В ее глазах читалось легкое презрение к немцу в частности и к мужчинам вообще. К мужикам, чье поведение было всегда настолько предсказуемо, что ничего, кроме скуки, вызвать не могло. «Ладно, – думала Вета, глядя на потеющего Генриха, как энтомолог смотрит на какую-нибудь распятую букашку, – ладно, лети на этот огонек, мотылек, только расплачиваться за полет тебе придется твердой валютой».

Дальнейшее уже было ясно и предопределено, оставались детали. Смущенная своим неглиже Лена, с многократно повторяемым словом «пардон» – одним из двух, которые она знала – скрылась в спальне, чтобы одеться, а Вета, усадив гостя в кресло напротив и переводя действие в деловое русло, сама рассказала Генриху о несчастье, постигшем ее подругу, и о том, что в свете вновь открывшихся обстоятельств они должны переехать в более дешевый отель, а еще лучше – снять комнату, квартиру, что там у вас сдают, чтобы как-то прожить до приезда Гамлета на те деньги, что остались. Благородный Генрих II тут же предложил остаться здесь, сказал, что он оплатит гостиницу на любой срок, который им нужен, но Вета отвергла эту красивую возможность, пытаясь сохранить для отсутствующей подруги хотя бы подобие независимости. Не следовало так уж форсировать события с этим Генрихом, он уже и так на крючке и никуда не денется. А то ведь окажется, что он Лену получит всего лишь за оплату гостиницы. Нет, он будет платить долго и много, но позже, поэтому Вета еще до его приезда успела внушить пылкой Лене, которая хотела быстро и всего, – что так нельзя, и что отдаваться сразу – ни в коем случае, что этого толстого сома надо поводить еще немного на леске, чтобы потом благополучно выудить. Поэтому лучше, чтобы они сейчас были бедные, но гордые.

Жадно рассматривая Лену, вернувшуюся из спальни в нарядной блузочке и красивой юбочке (красивой в том смысле, что она открывала ножки, от которых неудовлетворенный пока голод предпринимателя становился прямо-таки волчьим), Генрих стал кому-то названивать по поводу нового жилья для девушек. Вопрос был решен на удивление быстро. Более того, удалось даже вернуть деньги, заплаченные вперед за проживание в этом отеле.

Вещи вновь были собраны, снесены в машину Генриха, и они поехали в дешевый район, чтобы поселиться в том месте, которое на Родине некогда именовалось словом «меблирашки». От предложения Генриха вечером вместе поужинать подруги не отказались. Хотя бы на этом деньги можно было пока сэкономить. К тому же ужин, как полагали девушки, еще ни к чему не обязывает. С другой стороны, они должны были бы знать, по крайней мере после неоднократного просмотра в Москве американских фильмов, что предложение «не поужинать ли нам вместе», часто означает не что иное, как «не посношаться ли нам». Они приняли приглашение, и Генрих воспылал обновленной надеждой. Но ей тем вечером не суждено было сбыться. Сбыться – нет, но надежда-то – останется. На завтра… или послезавтра, как пойдет…

Когда приехали, пришло время разочароваться в Бельгии и в ее устоявшихся капиталистических прелестях. Нет, трущобами назвать то место, куда они поселились, было нельзя, конечно, но убожество, даже по сравнению с Москвой, было налицо. Им предстояло жить в комнате, которая одновременно служила и кухней. А газовая плита находилась прямо под одной из их постелей, больше ее было некуда деть. Спальные места были здесь двухъярусными, как нары в тюрьме. Все тесно, неудобно и неуютно. Хозяева в целях экономии жизненного пространства сузили его до предела. Маленький телевизор, висящий высоко на стене напротив постелей, должен был скрашивать их досуг. Была еще душевая кабинка, в которой нельзя было повернуться, не задев локтем пластиковую стенку, а уж о том, чтобы намылиться внутри, не могло быть и речи, поэтому надо выходить за ее пределы, а потом вытирать мокрый пол. И запах еды, разнообразной еды из коридора! Там, в таких же комнатках, готовили. Кто – рыбу, кто – мясо, кто – чего-то еще. Запахи смешивались и представляли собой устойчивый конгломерат бедности и стремления выжить в тяжелых условиях «капиталистических джунглей». Словом, все было ужасно, ужасно! Но зато дешево, дешевле не бывает.

Генрих с нескрываемым сочувствием смотрел на принципиальных подруг, которые добровольно отказались от комфорта, предложенного им. Не иначе как очередное проявление «загадочной русской души», думал Генрих. Но он не знал ничего про разработанную наспех, но единственно верную тактику поведения девушек, и не знал, что «загадочной русской душой» часто движет мазохистское стремление низко упасть, чтобы затем подняться во весь рост. Он ведь привык, чтобы все было целесообразно и ровно. А нервные всплески кардиограммы «большого русского сердца» – то вверх, то вниз – были неподвластны его уму, не имели ничего общего ни с логикой, ни с тем, что казалось ему правильным. И вот на эту непредсказуемость, оригинальность, на вот эту пленительную нелогичность он и попался. И Генрих, пожимая плечами, удалился, оставляя подруг в их сиром пристанище, но с заманчивой мыслью о вечернем ужине, а затем его продолжении, но уже только вдвоем с Леной, в его загородном доме. А мы возвращаемся к Саше Велихову, которого оставили в аэропорту, у стойки бара во время его тоскливого диалога с понимающим барменом.