Великий понедельник. Роман-искушение - Юрий Вяземский

– В тайне всё сохраню, можешь не сомневаться, – быстро повернувшись к Пилату и с тоской на него глядя, ответил Максим. – Что же касается того, согласен или не согласен, буду ли помогать… У меня сейчас слишком мало информации, чтобы тебе ответить. Дай мне подумать…

– Даю тебе час. Больше дать не могу, – ответил Пилат и стал смотреть Максиму в переносицу.

– А что будет, если я отвечу отказом? – вдруг спросил Корнелий Максим и опустил глаза.

– Ты огорчишь меня и разочаруешь, – безразлично ответил Пилат.

– И сколько я проживу после… после твоего огорчения? – снова спросил Максим.

– Не знаю, – сказал Пилат и взгляд свой перевел на лоб начальника службы безопасности. – Сколько боги тебе отпустили, столько и проживешь, наверное. – Пилат сделал паузу и продолжал тем же холодным тоном: – Я же, взяв с тебя клятву, что будешь хранить молчание, быстро переведу тебя на какую-нибудь хорошую и тихую должность. И также пообещаю тебе, что ничего против тебя предпринимать не буду… Но на прощание снова повторю: навстречу смерти идешь, Корнелий Максим.

Помолчали.

Потом Максим спросил:

– Можно я пойду и спрошу, что у них там стряслось?

– У кого стряслось? Куда пойдешь? – прищурившись спросил Пилат.

– У центуриона и твоего секретаря.

– Не надо. Пусть сами подойдут.

– Они не подойдут. Будут стоять и ждать у фонтана.

– Откуда знаешь?

– Я им категорически запретил выходить в сад и приближаться к беседке.

– Ты запретил? Надо же, – ухмыльнулся Пилат и разрешил: – Ладно. Иди.

Максим тяжело поднялся с ложа, вышел из беседки и гусиной своей походкой заковылял в сторону фонтана.

А Пилат, словно в изнеможении, откинулся на ложе и закрыл глаза.

Максим назад не вернулся. Переговорив с Лонгином, он вместе с ним удалился в сторону казарм. А к беседке направился и скоро вошел в нее Перикл, раб и секретарь префекта Иудеи.

– Максим разрешил мне доложить тебе, – сказал Перикл. – С полчаса назад какой-то то ли пророк, то ли смутьян при посредстве своих многочисленных сообщников устроил в Храме сущий дебош.

– Что конкретно учинил? – устало спросил Пилат, не открывая глаз.

– Выгнал торговцев скотом. Напал на менял и опрокинул их столики.

– А кто таков? Личность безобразника пока не установили?

– Некий Иисус из Назарета. Он, кстати, не первый раз уже… безобразничает в Городе.

– Иисус?! – вдруг радостно воскликнул Пилат, открыл глаза и мгновенным движением сел на ложе. – Иисус, говоришь?! Надо же. Сколько же у них этих самых Иисусов?! Не слишком ли много на мою бедную голову?!

Глава девятнадцатая

Какой властью?

Полдень

– Не слишком ли много на мою голову?! Теперь еще и этот Назаретянин! – ворчал Амос, начальник храмовой стражи, выходя из Зала поучений в колоннаду Царского портика.

Во Дворе язычников толпа уже разделилась почти на две равные части. Одна часть народа обступила Иисуса слева от Красных ворот, и Он им что-то говорил, а они слушали. Другая же часть посетителей Храма отодвинулась в сторону и, стоя посреди двора, в напряжении ожидала, глядя то на толпившихся возле Красных ворот, то в сторону Царского портика.

И вот, из дверного проема выступила на мозаичный пол, миновала четыре ряда высоких белых мраморных колонн и спустилась во Двор язычников торжественная и грозная процессия старейшин, священников и книжников.

Во главе процессии в белых одеяниях и белых тюрбанах на голове медленно и тяжело вышагивали два седовласых и седобородых старца – авва Ицхак из рода Камгифов, хранитель святынь и бывший первосвященник, и Наум из рода Ханнанов, заместитель первосвященника Иосифа Каиафы по богослужениям и начальник над всеми священниками Храма. Чуть в стороне от них шагал низкорослый, но кряжистый, крепкий и словно квадратный Амос. Человек двадцать священников, книжников и законников синедриона в белых, голубых и светло-зеленых мантиях и талифах шли позади аввы Ицхака и преподобного Наума. А слева и справа от процессии в кожаных шлемах и с копьями в руках шагали храмовые стражники.

Незыблемые, как устои их веры, непреклонные, как мраморные храмовые колонны, суровые, как стены Иерусалима, и непреступные, как Антониева башня, двигались они через двор в сторону Красных ворот и народа, а лица у всех были каменные и застылые, и издали незаметно было, что они между собой разговаривают.

На самом же деле двое из них, стараясь сохранять неподвижность лица и едва открывая рот, переговаривались друг с другом, точнее, договаривали то, что не успели договорить.

– Вообще-то, это не мое дело, – тихо и раздраженно говорил Наум. – С погромщиками должен разбираться Елеазар. Ведь это он отвечает за храмовую торговлю – пусть и наводит порядок.

– Не нашли мы его, – спокойно возражал Амос. – Повторяю: одни говорят, что он отправился к Пилату, другие утверждают, что вместе с Ханной поехал на Елеонскую гору…

– Давно надо было арестовать этого Назарея, – спустя некоторое время сказал Наум. – Ведь было же постановление синедриона.

– Было. Но он скрылся. Никто его в Иерусалиме не ожидал… И в голову никому не могло прийти, что он снова сюда явится, зная о том, что объявлен в розыск и что даже награда назначена за информацию о нем, – сказал Амос.

– А вчера.

– Что вчера?

– Вчера почему не арестовали?

– Вчера было слишком много народа, – ответил Амос.

– А сегодня что, меньше, по-твоему? – спросил Наум.

– Сегодня еще больше. Сегодня совсем неудобно.

– Вам, видишь ли, неудобно. А мне неужели удобно бросать все дела и возиться с этой галилейской деревенщиной?

– Пусть тогда авва Ицхак допросит его, – предложил Амос, и оба они, Амос и Наум, скосили глаза на шедшего рядом грустного и задумчивого старца. Но тот был сама отрешенность, ни на кого не смотрел и ничего не слышал. И потому Наум обреченно проговорил:

– Ладно. Задам ему вопрос, о котором договорились. Пусть попробует ответить. А дальше посмотрим, что с ним делать.

– Да, будем действовать по обстановке, – согласился Амос.

– Задам ему вопрос, – повторил Наум. – А ты вели стражникам, чтобы были рядом. И следи за реакцией в народе.

– Ты только сдерживайся, когда будешь говорить с ним, – попросил Амос.

– Ты лучше стражников своих сдерживай и за ними смотри. Говорят, некоторые из них тоже участвовали в погроме, – зло процедил Наум.

– Они уже под арестом и будут строго наказаны, – спокойно ответил Амос. – Те, которые с нами сейчас, – самые стойкие и проверенные.

– Но сколько их?

– Тридцать человек в отряде.

– Всего тридцать, – грустно вздохнул Наум. – А вон, смотри, сколько народа. И у него самого, говорят, учеников чуть ли не сотня.

– Только не нервничай и не гневайся. А остальное – мое дело, – сказал Амос, саган и главный начальник стражников.

Всё это достаточно тихо и скрытно говорилось, и, разумеется, народ, на который они надвигались, ничего не слышал и слышать не мог. И шедшие за Наумом и Амосом священники и книжники тоже не слышали, за исключением разве первого ряда, в котором вышагивали два священника черед, один судебный законник и ловко пристроившийся к ним сбоку один фарисей в бесцветном плаще – тот самый Каллай, который ночью подслушивал из-за пальмы Фаддея, а после явился с докладом в дом Матфании. Каллай слышал.

Народ же, столпившийся в центре двора, следил за процессией с того момента, когда она вышла из Царского портика, а когда она дошла до уровня Шаллекетских ворот, развернулся к процессии лицом. И теперь, когда старейшины и священники дошли до ступеней и стены, огораживавшей Двор женщин, в этой толпе кто-то тихо вскрикнул: «Идут!» И сразу несколько голосов очень негромко подхватили: «Идут!», «Идут!», «Тихо!», хотя и так было слишком тихо для Двора язычников, в котором не было теперь ни скота, ни торговцев с менялами, и люди в этой тишине не желали разговаривать с непривычки или от страха. И едва первая толпа напряглась и вскрикнула, как сразу и во второй толпе, обступившей Иисуса, произошло быстрое и виноватое движение: люди отшатнулись от Христа, обратились к Нему спиной и выстроились вдоль ступеней, с севера на юг, напротив первой толпы, которая также рассредоточилась и выстроилась, образуя проход для почтенных и важных, великих и сильных. И чем ближе процессия приближалась к народу, тем больше эти шеренги отодвигались назад и расступались в стороны, освобождая дорогу для тех, на кого смотреть было боязно и еще страшнее было ненароком подвернуться им на пути и осквернить благородных и праведных своим нечестивым прикосновением. И так они друг друга словно гипнотизировали: толпа проникалась робостью и благоговением, а шедшие в процессии преисполнялись еще большей торжественностью и еще пущей важностью.

Пройдя между шеренгами народа, старейшины и священники приблизились наконец к Иисусу и ученикам его, и лишь тогда лица их утратили прежнюю окаменелость. Лицо преподобного Наума стало свирепым, морщины на лбу словно надавили на седые густые брови, а те наползли на глаза и прикрыли их, сузив и заострив взгляд, который и без того у Наума был тяжелым и острым. Авва Ицхак, напротив, широко раскрыл свои старческие подслеповатые глаза и взглядом своим, выпукло-страдающим и детски-обиженным, принялся как бы ощупывать лицо Иисуса. Амос же осклабился и, медленно переводя взгляд с Христа на апостолов и с апостолов на других учеников, словно успокаивал их той приветливой и одновременно настороженной улыбкой, которой только чистокровные иудеи и выходцы из египетской Александрии умеют улыбаться.