Грибоедов - Екатерина Цимбаева

Ермолов, давая Грибоедову отпуск, надеялся, что тот не вернется. Генерал любил его более всех в своем окружении за необыкновенный ум, фанатическую честность, разнообразность познаний и любезность в обращении. Но все это — личные качества, которые Ермолов ценил в людях, но не в подчиненных. На Кавказе про него говорили, что «чем умнее человек, находящийся при нем, тем он менее следует его влиянию, чтобы не сказали, что им управляют». Грибоедов это очень явно замечал. Он сожалел, что Ермолов «упрям, как камень, ему невозможно вложить какую-нибудь идею». Добро бы главнокомандующий не испытывал нужды в советах и все всегда удачно решал сам. Но никто не безгрешен, и Алексей Петрович не был исключением. В 1823 году он испытывал уныние и усталость: слишком долго шла бессмысленная война; слишком долго он выполнял обязанности не правителя, а палача; слишком явно год от году Кавказ превращался в место ссылки, все реже ехали сюда достойные люди добровольно, ради славы или хоть быстрой карьеры. Это не радовало человека с умом и чувством собственного достоинства; но Ермолов не просил ни помощи, ни поддержки. Привычка повелевать, естественная в любом высокопоставленном военном, превратилась у него в неимоверное упрямство, усиливавшееся с возрастом. Он хотел, чтобы все исходило от него, чтобы ему слепо повиновались — и был достаточно проницателен, чтобы заметить, когда какую-то мысль ему пытались подбросить как его собственную. Грибоедов порой умел это делать, но с Алексеем Петровичем его дипломатические маневры не удавались. Генерал предпочитал ему Мазаровича, достаточно ловкого и неглупого, а главное — всегда действовавшего, согласно лестной характеристике Ермолова, «без рассуждения с своей стороны, по точному смыслу предписания». Что может быть правильнее? Грибоедов так не мог. А дела стояли.

Грибоедов, получив отпуск, тоже надеялся, что не вернется. Он даже был в этом уверен и нисколько не скрывал своего намерения. Он потратил почти два месяца, чтобы завершить все дела, похлопотать за своих служащих, нуждавшихся в помощи, списаться с Мазаровичем, продать все лишнее, уложить книги, чтобы прислать за ними впоследствии… В самую последнюю очередь он расстался с фортепьяно. Он всей душой привязался к своему незаменимому другу-путешественнику, но везти его назад в Россию было бессмысленно, разве что из сентиментальных побуждений, как память о пяти тяжелых годах. Инструмент порядком потрепался и повредился на тысячах пройденных по горам и долам верст. Александр предложил его Муравьеву, и тот охотно согласился на покупку, мечтая объявить себя наследником фортепьянной славы Грибоедова и от души радуясь его отъезду. 15 февраля Александр упаковал фортепьяно в ящик. «Можно было подумать, что я друга в гроб укладывал, так у меня теснилось сердце», — признался он Петру Николаевичу Ермолову.

И все же сборы доставили Грибоедову радость. Надежда на свободу оживила его, он повеселел и легко вынес почти целую зиму в Тифлисе. Он не любил перемещений в пространстве, тем более в холод, поэтому затянул отъезд до последнего срока. Он даже чувствовал грусть, прощаясь с десятками обретенных на Кавказе хороших друзей. Очень многие сожалели о разлуке с ним, обещали скучать без него и часто вспоминать — и он верил им. Лучше ли будет впереди?

Но наконец все вопросы разрешились, все визиты завершились, подорожная выписана, и несут уже шубы на выбор! Александр взглянул на них с недоумением: «Я, года четыре, совсем позабыл о них. Но как же без того отважиться в любезное отечество!.. И вот первый искус желающим в Россию: надобно непременно растерзать зверя и окутаться его кожею, чтоб потом роскошно черпать отечественный студеный воздух».

20 февраля, провожаемый и кавказскими офицерами, и солдатами, приведенными из плена и нашедшими уже новые семьи, и грузинскими князьями, и армянскими торговцами, и иностранными шпионами, и Ахвердовой с толпой детей — словом, половиной Тифлиса, Грибоедов уселся в коляску. Он должен был ехать один: Амбургера с ним не было, а Амлиха совсем уже не было на свете. Проводы вышли печальными, но то была светлая печаль, и Александр не испытывал горьких чувств. Лошади тронулись, колеса завертелись — теперь не как враги, а как друзья, с каждым оборотом приближая Россию, Москву, родные края.

Тифлис исчез из виду; показались такие знакомые теперь и нестрашные Кавказские горы; Александр, не вылезая из экипажа, перемахнул через них — и они скрылись в тумане… Чинары и вечнозеленые кипарисы уступили место степи, потом липам и каштанам, а там показались вдруг березы и вечнозеленые ели… Грибоедов снова был на родине! Вокруг расстилалась равнина без единой горы, раздавалась русская речь… С полей, медленно освобождавшихся от снега, веял тяжелый, влажный воздух; над головой висело яркое весеннее небо, звучали звонкие трели синиц и нежный пересвист снегирей… Крестьяне начинали первые работы… Глаз видел осевший снег и сосульки под застрехами изб, ухо слышало треск льдов и падение капели, обоняние страдало от грязи, проступавшей из-под снега… Поздняя зима — худшее время в дороге. Но что с того? «Отечества и дым нам сладок и приятен»… Нет, как-то неловко перевел эту латинскую пословицу Державин! Немного бы ее изменить: И дым Отечества нам сладок и приятен!

В середине марта, по самому последнему пути, Грибоедов въехал в Москву. Столица мало изменилась за прошедшие пять лет. Жизнь течет — но только великие катастрофы преображают Москву. В Новинском все было как в детстве. Деревья, посаженные после пожара, стали уже большими. И люди по соседству жили почти те же самые. Мария встретила брата с искренней радостью. Зато Настасья Федоровна едва скрывала раздражение: ничего не наслужив, ни денег, ни чинов, сын вздумал покинуть генерала Ермолова, хотя, по слухам, пребывал у него в милости. Но она не высказывалась открыто; Александр имел важное оправдание для приезда. Свадьба лучшего друга — повод сам по себе значительный, уважаемый, притом Бегичев женился на очень богатой невесте, должен был вскоре зажить открыто и роскошно, и Настасья Федоровна отнюдь не желала пресекать подобное знакомство. И более того. Младший брат Степана Дмитрий недавно взял в жены родную сестру знаменитого Дениса Васильевича Давыдова, приходившегося каким-то кузеном Ермолову. Конечно, лучше бы было действовать около самого главнокомандующего, но авось! и в Москве Александр не потеряет времени даром. Однако же летом надобно будет непременно ехать назад!

Грибоедов, по давней привычке, постарался пропустить матушкины излияния мимо ушей. Едва отойдя от дороги, он бросился к Бегичеву. Они с жаром обнялись, даже сдержанный Степан не скрывал душевной радости. Если не считать короткой встречи в Петербурге, друзья не виделись с августа 1817 года. Оба мало переменились внешне, только повзрослели. (Бегичеву было уже далеко за тридцать.) Но сколько всего произошло за истекшие годы! Бегичев вышел в армию, стал полковником, влюбился и готовился к свадьбе. Ни о чем ином он толком говорить не мог. Он мечтал представить Александру свою невесту и в душе молился, чтобы они нашли общий язык, чтобы жена не встала между ним и другом. Грибоедов, в свою очередь, хотел бы многое рассказать Степану; скитаясь по горам, он когда-то сочинял письма к нему, мечтал, что «Бог даст свидимся, прочтем это вместе, много добавлю словесно — и тогда столько удовольствия!». Но то было четыре года назад. Большую часть он теперь сам забыл, заметки поистрепались, да и не до того было. Он жаждал прочесть Степану начерно готовые первые сцены комедии, имевшей уже название — «Горе уму» — и план, великолепный по простоте и значительности.

Бегичев рад был бы послушать сочинение друга, но портные, обойщики московского и деревенского домов, каретники, ювелиры, родные жены и прочие посетители бесконечно осаждали его. Предсвадебные заботы утомительны, а вечера он, само собой, проводил у невесты, и времени ни на что недоставало. Грибоедов, которого он просил стать его шафером, сам оказался в хлопотах. Надо было обновить гардероб, заменив потуги тифлисских портных более приличной одеждой. Пока он сидел в Персии, в моде свершилась революция: мужчины начали носить не короткие брюки до колен, а белые длинные обтягивающие панталоны до щиколоток. Старухи были глубоко шокированы — прежде подобная одежда предназначалась только для спальни. Зато молодые люди веселились вовсю, хотя панталоны приходилось заказывать в Петербурге. Грибоедов облачился в них с нескрываемым удовольствием — в конце концов, в них было удобнее!

В Москве собралось несметное множество старых друзей, но Александр со всеми виделся мельком, голова его шла кругом от внезапного возврата к позабытой московской жизни, к тому же весенняя распутица мешала разъезжать по городу. За время его отсутствия в семействе Грибоедовых произошли перемены: кузина Елизавета родила Паскевичу уже двоих сыновей — Михаила и Федора — и двух девочек-близняшек, а кузина София стала совсем взрослой, красивой и такой же веселой и живой, как в детстве. Будущая жена Бегичева, Анна Ивановна Барышникова, Александру понравилась. Она оказалась очень милой, приветливой, доброй и прекрасно образованной. Ее дед происходил из мещан, приобрел огромное состояние и «говорящую» фамилию, отец вложил капитал в дворянский титул (в конце царствования Екатерины порой дозволялось покупать места в Табели о рангах, что император Павел пресек), в крестьян и земли и в воспитание единственной дочери и наследницы. Анна Ивановна соединяла мещанские добродетели, не вовсе изжитые в ее семье, с изяществом балованной московской барышни — сочетание получилось очаровательным.