Лес рубят - щепки летят - Александр Шеллер-Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да вы… да вы… знаете ли, с кем вы говорите! — воскликнула Зорина. — Я вас уничтожу, я завтра же вышвырну вас отсюда.
— Ну, посмотрим! Если дело дойдет до этого, то я не остановлюсь ни перед чем.
Зорина побледнела.
— Что же: уж не доносить ли станете? — саркастически спросила она.
— Я буду только платить той же монетой, которой платят мне, — сухо ответила Прилежаева. — Но прежде чем я выйду отсюда, вы должны отменить наказание Поповой.
— Этого не будет!
— Анна Васильевна, вы подумайте, — серьезно произнесла Прилежаева. — У меня в руках есть доказательства, которые заставят серьезно взглянуть на дело… Я вам говорю, что я не остановлюсь ни иеред чем… Вы знаете, я в прошлом году не испугалась самой графини, а вас-то уж, конечно, я не побоюсь…
— Ну, княгиня увезла с собой вашу покровительницу горничную…
— Вы ошибаетесь, что мне нужно чье-нибудь покровительство; за меня в настоящем случае будут говорить мои доказательства…
— Ну, мы посмотрим, кто выиграет… Одно могу сказать вам, что вы здесь не останетесь более…
Катерина Александровна вышла. Через несколько минут Зорина потребовала к себе Зубову. Прошло около часу, Зубова не являлась с совещания; в приюте царствовала гробовая тишина, все ждали чего-то недоброго, видя встревоженное лицо Катерины Александровны и зная, что через час должно начаться сечение. Наконец в класс явилась Зубова; она была красна, как вареный рак, и на ее лбу выступил пот.
— Тебя прощает Анна Васильевна, — проговорила она, обращаясь к Поповой. — Ступай в класс и сиди там на хлебе и на воде до вечера, — толкнула она воспитанницу в спину.
У Катерины Александровны как гора свалилась с плеч.
— У нас нынче новое занятие нашли себе некоторые люди: доносы писать вздумали, — злобно прошипела Зубова, обращаясь к Постниковой.
— Фи, мерзость какая! — ужаснулась Постникова.
— Это совсем не новое занятие, — промолвила Катерина Александровна. — У нас только этим да кражею и занимаются.
— Ах, я боюсь с вами говорить! — насмешливо воскликнула Зубова.
— А я нисколько не боюсь, но не хочу говорить с вами, и попрошу вас не только не говорить со мной, но даже не говорить и обо мне, — сухо произнесла Прилежаева.
— Ну, ведь и про царя говорят!
— А про меня я все-таки попрошу вас не говорить.
Катерина Александровна вышла.
— Подлая, подлая! Мерзавка! — разлилась Зубова в ругательствах. — Доносить вздумала, доносить!
— Неужели же ее испугаются! — воскликнула Марья Николаевна.
— Да попробуйте не испугаться, когда по горло в долги вошли и не можем даже белья пополнить.
— Можно сказать, что оно не готово еще…
— А вы разве не знаете, что на старом белье вытравлены клейма и на место их наложены новые? Разве трудно доказать? Ведь она не посовестится, подлая тварь, прачек в свидетельницы позовет…
— Ну, душа моя, им стоит по рублю подарить, и они против нее же пойдут.
— По рублю! Да одной Анисье Анна Васильевна двадцать пять рублей должна! Что же для Анисьи рубль-то значит? Нет, мерзавка знала, какое время выбрать, чтобы запугать нашу-то… Мне, конечно, чего бояться, я суха выйду, мне приказывали так делать — я и делала.
— Ах, какая низкая, низкая она! И как можно было этого ожидать? А я так ее любила.
— Ну, да вы уж всех обожаете!
— Нет, вы не говорите!.. Я просто не знаю, как можно было так маскироваться… У нее просто ничего святого нет…
— Чего святого! Безбожница просто!
Обе девственницы не знали, что выдумать про Катерину Александровну, и ругали ее взапуски. А время ежегодной ревизии между тем было уже на носу. Зубова, Постникова и Зорина ежедневно совещались между собой, как бы устроить дело. Наконец Зубова придумала средство удалить Катерину Александровну. Она посоветовала Зориной дать помощницам недельные отпуски и сначала отпустить Катерину Александровну, чтобы она провела время ревизии вне приюта. Зорина обрадовалась этому плану. Несчастная старуха в сущности очень сильно страдала в это время. До сих пор она кое-как сводила концы с концами и иногда из собственного жалованья и пенсии дополняла передержки против сметы по приюту. Теперь же у нее не было ни жалованья, ни пенсии и были неоплатные долги. Ее гордость сильнее всего страдала при мысли, что ее, Зорину, сочтут воровкой, что ее позорно изгонят из приюта, если откроют все, что она старалась скрыть. Кроме того ей самой было гадко, что она поневоле попалась в грязные руки таких ненавистных ей женщин, как Зубова и Постникова, и что она отдалилась от Прилежаевой, которую в душе она все-таки считала вполне честной и хорошей девушкой. План Зубовой подал ей кое-какую надежду спастись от позора, хотя он и не примирил ее с собственной совестью. Оставалось только объявить об отпусках. Но как это сделать? она была не в силах лично переговорить с Прилежаевой; Постникова с институтским жеманством и брезгливостью отказывалась от переговоров с этой «низкой, низкой женщиной»; пришлось прибегнуть к помощи ничем не брезгующей Зубовой. Она взялась уладить дело и в тот же день заговорила за ужином:
— А нам нынче, Марья Николаевна, добрая Анна Васильевна дает недельные отпуски!
— Ах, добрая, добрая! Вот это мило! — по-детски за-радовалась Марья Николаевна, хлопая в ладоши.
— Сначала Катерина Александровна получит отпуск с нынешней субботы, потом вы, а там и я отдохну.
Катерина Александровна удивилась этому необычайному известию и обрадовалась в душе возможности отдохнуть. Но через минуту ее поразили особенная веселость и добродушие Зубовой. В ее уме зародилось какое-то подозрение. «Отчего же это меня первую хотят отпустить? Уж не новые ли интриги затевают они? Может быть, скажут, что я небрежно служу и все гуляю? Не лучше ли сначала предложить им взять отпуски?»
— Я желала бы после всех воспользоваться отпуском, — проговорила она.
— Ну нет, этого нельзя, вы моложе всех, вам первым и дают отпуск, — ответила Зубова.
— Ну, это пустая причина; можно начать со старших, то есть с вас.
— Да понимаете, что мне нельзя; я должна здесь быть при ревизии, — запальчиво возразила Зубова.
Катерину Александровну озарила новая мысль; она яснее поняла, в чем дело. «Так и есть, — промелькнуло в ее голове. — Отпускают меня, чтобы нажаловаться на меня ревизорам во время моего отсутствия».
— Ну, так, значит, мне не придется воспользоваться отпуском, — равнодушно сказала она. — Отпуск был бы для меня приятен только в конце лета, а не теперь.
— Ну, да уж если дают отпуск, так нужно его брать, — резко произнесла Зубова. — Добрая Анна Васильевна хлопочет о нас, а уж нам не приходится огорчать ее.
— Я очень ей благодарна и не думаю, чтобы она огорчилась тем, что я не уеду отсюда.
— Вы все хотите по-своему делать!
— Ведь и вы не пляшете под чужую дудку, — холодно ответила Прилежаева.
Зубова пришла в ярость.
— Вас заставить бы нужно взять отпуск, — заговорила она, выходя из себя. — Вы все наперекор хотите делать… Вам бы совсем следовало выйти отсюда…
— Так вам, значит, очень нужно, чтобы я удалилась на две недели ревизии? — нервно засмеялась Катерина Александровна, вставая из-за стола. — Ну так знайте, что я именно потому и не беру отпуска, что в это время будет ревизия.
Зубова побагровела от злости.
— А, так вот оно что! — прошипела она. — Опять за старое хотите приняться. Посмотрим!
— Да, да, посмотрим, — улыбнулась Катерина Александровна.
Через пять минут Зориной передали все. Она упала духом. В первую минуту она готова была позвать Катерину Александровну и объясниться откровенно, но самолюбие одержало верх над минутной решимостью и старуха, приняв холодный вид, промолвила Зубовой:
— Ну что ж, пусть остается, если хочет…
— Но ведь она донесет на вас, — возразила Зубова.
— Что ж делать? Пусть доносит! — махнула рукой? старуха. — Скорей бы все это кончилось!.. Надоел мне этот омут!..
Прошло дней пять, Зорина ездила повсюду занимать деньги, но все попытки оказались тщетными. Она и без того была должна всем и за все. Настал день ревизии. В приюте появились угрюмый, озабоченный своими биржевыми спекуляциями Грохов, престарелый, едва передвигающий ноги генерал Свищов со звездой на груди и юный, суетливый помощник Боголюбова Ермолинский, служивший где-то чиновником по особым поручениям и числившийся с недавнего времени секретарем благотворительных заведений Белокопытовых. В приюте все было тихо и торжественно. Помощницы скромно потупляли глаза, Зорина приняла важный официальный вид. На столах и на постелях виднелись связки белья. Начался пересмотр и счет вещей. У Катерины Александровны замирало сердце, точно для нее решался вопрос жизни. Она была с воспитанницами в рабочей комнате и не знала, что делалось в спальне, где собрались ревизоры.
