Пилигрим - Тимоти Финдли

Эмма смирилась с операциями по спасению утопающих. Как-то она позвонила Лотте в серебряный колокольчик до того как Юнг подобрал все крошки. Лотта взялась за тарелку хозяина — но тот пригвоздил ее к столу пятерней.

— Оставь, — сказала Эмма. — Я позвоню снова, когда доктор закончит.

Однако теперь ее тревога возрастала с каждым днем. Карл Густав не просто дурачился — его начинало заносить всерьез. Игра в спасательную шлюпку была не единственной. Он строил на библиотечном столе крепости из карандашей, складывая из них площади и башни — большие зеленые и желтые дозорные башни и сторожевые посты в пустыне. Он играл в камушки. Как утверждал Карл Густав, это была вариация японской игры в го, только с целыми кучками камней. В саду он играл в подземную темницу, а еще у него было целое кладбище в цветочных клумбах. Крохотные могилки стояли разрытыми, словно все восстали из мертвых, темницей же служил шалаш из веток. Юнг поставил там скамеечку для ног и мог просидеть на ней все воскресное утро или субботний вечер. Он называл шалаш своим вигвамом, но это и впрямь была темница, окруженная со всех сторон рябиновыми кустами.

Игры никогда не обсуждались, хотя Карл Густав постоянно придумывал что-нибудь новенькое. Эмма сама давала им названия.

Вечером десятого июня ужин подали исключительно вегетарианский — цветную капусту, грибы, фаршированные помидоры и шпинат со сметаной. Помидоры были новым изобретением Эммы: «вычистить мякоть и наполнить томаты изюмом, канадским рисом и горсткой толченых орехов». Фрау Эмменталь поджарила их, добавив свежих листьев базилика. Пальчики оближешь!

На Карла Густава томаты не произвели никакого впечатления. Юнг ковырялся в тарелке, рассеянно клевал понемножку, глядя в пространство и словно вопрошая кого-то — во всяком случае, так казалось. Он то закрывал глаза, сосредоточенно склоняя голову, то вновь открывал и смотрел вдаль.

— Сегодня ночью не будет луны, — сказал он вдруг ни с того ни с сего.

Эмма положила нож и вилку на стол и поднесла к губам салфетку.

— С чего ты так решил, дорогой? Судя по календарю…

— Мне все равно, что написано в календаре! Луны не будет.

— Да, милый.

— Луна умерла. Фуртвенглер убил ее.

— Ясно.

Эмма научилась отвечать таким ничего не значащими словечками, которые оставляли все двери открытыми. Она знала, что Карл Густав объяснит все сам, и это окажется либо явным безумием, либо очередной психологической проблемой его пациентов. Несколько раз начальные фразы Карла Густава уже приводили Эмму в замешательство: «Собак больше нет — они все ушли». Или: «Если бы ты могла станцевать с дьяволом, какой танец ты бы выбрала?» Или:- «Ты знала, что Роберт Шуман изуродовал себе руки, чтобы лучше играть?»

Два из этих зачинов оказались вступлением к рассказу о решенных или же нерешенных проблемах из жизни пациентов. Фразу о танцах с дьяволом он так и не объяснил; она стояла между ними, и Эмма жаждала, но не решалась дать ответ. «Танго», — хотелось ей сказать, однако Карл Густав встал из-за стола и заперся в кабинете, прежде чем она успела ответить.

А сегодня умерла луна.

Эмма молча ждала продолжения.

— Я думал провести весь день с мистером Пилигримом, начал Юнг.

— Да, ты так и сказал, когда уходил.

— Когда я приехал в клинику, то не смог сразу с ним поговорить. Поэтому я пошел проверить других пациентов — мисс Руки Шумана и Писателя-без-ручки. И тут… О Господи!

Карл Густав внезапно отодвинул стул от стола и зарыдал. Эмма встала.

Подожди!

Она ничего не сказала.

Карл Густав снял очки, нашарил носовой платок и прижал его к глазам.

— Прости меня. Прости, — сказал он. — Я не могу… У меня нет сил!

— Дорогой мой! — Эмма обошла стол, придвинула сбоку стул и села, глядя на мужа. Потом взяла его левую руку и нежно сжала. — Что стряслось?

— Блавинская… Графиня…

— Нет, не может быть! Эта чудесная милая женщина…

— Да.

Юнг рыдал взахлеб, как ребенок.

— Прости, — повторил он. — Прости. Мне так жаль ее! Так жаль!

— Но, родной, ты же сделал все, что мог! Все. Это маньяк Фуртвенглер виноват. Он ни за что не хотел оставить ее в покое. Боже мой, как печально! Этого не должно было случиться. Как обидно….

Они посидели немного в молчании.

Вошла Лотта.

Эмма махнула ей, чтобы та ушла.

— Да, мадам.

Юнг начал складывать носовой платок — вдвое, потом еще раз вдвое, потом еще. В конце концов Эмма взяла его из рук мужа и дала ему свой.

Карл Густав упал на колени, обнял жену за талию и прижался головой к ее животу. От его пальцев пахло ее собственным одеколоном.

— Она была моей наградой, — сказал он. — Неопровержимым доказательством того, что не все люди могут приспособиться к «нормальной» жизни. Мы притащили ее сюда и держали взаперти против ее воли… Да, я тоже в этом участвовал, пока не понял, что ей тут не место. Уму непостижимо! Люди живут своей жизнью, они не могут иначе — а мы объявляем их сумасшедшими!

— Некоторые из них — вернее, большинство — действительно больны, Карл Густав.

— Я знаю. Знаю. Но она была нормальной. Она витала в облаках, живая — живая! — пока мы не заставили ее спуститься. Мы стащили ее вниз, в ужасное место, где живут одни безумцы и каждый Божий день — это конец света. Я не имел права ее отдавать! Мне следовало стоять на своем. Она была моей пациенткой… Фуртвенглер отнял ее у меня. А я в тот момент увлекся мистером Пилигримом — и потерял ее.

— Не вини мистера Пилигрима. Он тут ни при чем.

— Я его не виню. Я просто говорю — если бы я не увлекся, она была бы жива.

Да, Карл Густав. Если бы ты не увлекся!

Эмма положила руку ему на затылок.

— Расскажи мне, как она погибла.

— Ночью…

— Да?

— Ночью она пошла на верхний балкон — ты помнишь, наверное… На четвертом этаже, над портиком.

— Да.

— Schwester Дора упустила ее. Не знаю толком, каким образом. Очевидно, пошла за чашечкой какао. В общем, отлучилась она ненадолго, но графиня успела сбежать. Ума не приложу, как она нашла дорогу на балкон и почему он был открыт! Здание построено таким образом, чтобы предотвратить подобные случаи, но кто-то как нарочно оставил дверь открытой и не запер окно. Бог его знает…

Юнг выпрямился, по-прежнему стоя перед Эммой на коленях.

— А дальше?

— Сегодня утром Schwester Дора — я ей очень сочувствую, она так любила графиню!.. Так вот, сегодня утром она сказала, что доктор Фуртвенглер накачал Блавинскую лекарствами, привязал к кровати — в общем, изнасиловал как мог.

— Изнасиловал? Боже милостивый!

— Не физически, но он орал на нее, судя пословам Schwester Доры. Кроме того, она подверглась «внушению шепотом» — излюбленному методу Фуртвенглера. Черт бы его побрал с этим внушением! Я рассказывал тебе, помнишь? Он нашептывает пациенту на ухо, когда тот спит или напичкан успокоительными: «Ты не живешь на Луне. Ты никогда не жила на Луне. Луны нет. Спустись на землю! Спустись и живи как все нормальные люди!» Спустись, спустись и живи как все нормальные люди. И она…

— Прыгнула.

— Да. Она прыгнула.

Эмма взяла мужнин бокал с вином и осушила его.

— Откуда нам знать — может, она пыталась улететь на Луну? Я сама смотрела на нее ночью и очень хотела потрогать рукой. — Эмма встала. — Да, это крайне печально, но графиня не стала бы обвинять тебя. В сущности, виной всему — невежество некомпетентных людей вроде Йозефа Фуртвенглера, которых к психиатрии близко подпускать нельзя, которые верят только в посредственность, в «норму» — и не дай Бог ты в эту норму не вписываешься!

Эмма подошла к середине стола, взяла графин и налила им обоим по полному бокалу.

— Давай выпьем за графиню Блавинскую.

Юнг встал, хотя не без труда. Ноги у него совсем затекли. Глядя на мужа, Эмма подумала: «Каждый утопающий имеет право на спасение».

Она подняла бокал.

— За Луну. И за ее последнюю обитательницу. Они выпили.

Потом оба сели.

На небе взошла луна — великолепная, ослепительно белая, сияющая.

Утром, прежде чем пойти на паром, Юнг вышел в сад покопаться в клумбе. Эмма наблюдала за ним из окна, а когда он удалился, пошла взглянуть на клумбу, которая его так заинтересовала.

Одна из могилок была зарыта. Встав на колени, Эмма раскопала землю и увидела там розу. Она поцеловала ее и положила на место, а потом вновь забросала ямку землей, разрыхлив ее так, чтобы Карл Густав ничего не заметил. Роза была чисто-белой и называлась «Анна Павлова».

После пребывания в отделении для буйных Пилигрима обязали ежедневно совершать прогулку в обнесенном забором саду за зданием клиники, где он прохаживался в обществе других «опасных» узников и их надзирателей. Пилигрим ходил туда в белом костюме с тросточкой — если не было дождя — или с зонтом. Влажное и жаркое альпийское лето было в разгаре, а потому пациенты еле волочили ноги. Пилигриму казалось, что он идет сквозь воду по песку.