На узкой лестнице - Евгений Чернов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да вроде ничего, как всегда.
— Что-то я не слышала, чтобы он на двор ходил. Надо бы клизмочку сделать. Сейчас поищу ее.
Григорий Константинович вертел в пальцах розовую резиновую колбочку с черным наконечником и поворачивался к жене:
— Может, действительно, заделать Пашке клизмача?
Ксюша нагло улыбалась ему в лицо, забирала грушу и уносила на кухню.
Вот так и шла эта идиотия с идиотским постоянством.
Однажды Ксюша не выдержала.
— Слушай, милый друг, объясни-ка, пожалуйста, откуда у деревенской женщины такая привязанность к клизмам?
— Видишь ли, — сказал Григорий Константинович и задумался.
«А правда, чего бы мать понимала в клизмах? Их сроду в доме не держали».
— Я полагаю, ты неправильно понимаешь деревенских женщин. Д я р ё в н я, думаешь ты, глухота и темнота, — Григорий Константинович вспомнил, что он сам из деревни. И еще он почувствовал, что не сможет вот сейчас же, сию минуту разубедить жену, исходившую иронией, противопоставить ее насмешливости что-нибудь серьезное, убедительное, драматическое, в конце концов, чтобы не смехом, унижающим его достоинство, блестели Ксюшины глаза, а задумалась бы она. Но нет, стучаться в пустой дом нечего, и он сказал:
— Может, деревня оттого и бежит в город, что ей надоело, когда вот такие сплеча судят о ней.
Нет, ну надо же… Словно оправдывается. Только бы мать, ничего не заметила. И он тешил себя надеждой, что Антонина Степановна ничего не видит. А то вдруг произойдут изменения в ее сердце, станет Пашка для нее нагулянным пасынком. А это вовсе ни к чему, ни для ближнего прицела, ни для дальнего.
3Конвойный козырнул и ушел. У проходной остался худой, среднего роста парень; серый хлопчатобумажный пиджак — тонкий, из одной ткани, что и рубаха, — обвисал на прямых плечах. Странно смотреть со стороны: какие удивительно прямые плечи, словно очерченные по угольнику. Родное Пашкино лицо… родное до сладкого щемления в крови. И, одновременно, чем-то отталкивающее. Нет, не отталкивающее, а какое-то п о п р и д е р ж и в а ю щ е е, когда сразу, просто так не бросишься на шею… Выражение хитроватого удивленного мужичка, знающего слабости других, чуть настороженного, готового тут же прикинуться придурковатым. И начать назойливо «хохмить». За долгие годы работы на стройке Григорий Константинович достаточно насмотрелся на граждан, владеющих подобным выражением. Радости они приносили мало.
Но это был сын, и какие тут, господи прости, сравнения. Родная кровиночка! И этим все сказано.
Григорий Константинович притянул неподатливую Пашкину голову, почувствовал он едкий душок хозяйственного мыла, и глаза его повлажнели.
— Пашка-а…
— Здорово, отец, — прозвучало глухо: Пашка старался освободить голову.
— Ну как ты, Пашка?..
— Все в норме, отец, — Пашка вежливо похлопал Григория Константиновича по спине. — Каждую неделю фильмы, телевизор. Есть турник.
— Все, Пашка, точно! Никаких теперь турников.
Григорий Константинович успокоился, почувствовал силу в себе и уверенность. Ни минуты больше здесь. Краем глаза он прихватывал мутный зеленый забор, и он был для него совсем невыносим — он отделял, замыкал их в неком безжизненном пространстве, лишал связи с остальным миром. Поразило еще, что Пашка брился: под губами шевельнулся колючий подбородок.
Григорий Константинович развернул Пашку к машине.
— А вот и наши, как ты любил говорить, колеса.
Пашка провел пальцем по бамперу, на том участке, где солнечная полоса переходила в зигзаг; так рисуют, когда хотят изобразить молнию.
— Лошадка наехала, когда переправлялся.
— Лошадка? Оригинально.
— Это более оригинально, чем ты себе представляешь. На бричке дед сидел. Сам уже на тот свет смотрит, а в белой кружевной рубахе.
— Может, он и ехал на тот свет?
— Тогда чего машину курочить?
— Так ты же говоришь, не он, а лошадь.
Григорий Константинович усмехнулся: раз Пашка шутит, значит, не так уж плохо было ему. И тут же Григорий Константинович подумал, что много впереди неясного. Во-первых, и это, наверное, главное: с кем будет жить ребенок — с ним или с матерью. Хотелось бы думать, что после «тюряги» парень повзрослел и в материнской ласке не так уж нуждается. Но ничего, посмотрим, в любом случае за душу человека будем воевать!
— Загляни-ка в бардачок.
Пашка открыл вещевой ящик.
— Фотографии?..
— Да, Пашка, думаю, тебя заинтересует. — И притих, чтобы не нарушить Пашкиного настороженно-удивленного состояния.
А тот взял приготовленную пачку, стал медленно перебирать… Это был хорошо продуманный психологический ход: на фотокарточках был Пашка в возрасте от годика и лет до пяти. Кудрявый хорошенький мальчик. Пусть посмотрит, вспомнит, проникнется. На пороге новой жизни. Может, именно это хоть чуть-чуть отогреет душу, и новую жизнь он начнет так же чисто и ясно, как уже начинал когда-то.
Пашка просмотрел открытки, стукнул их ребром о ладонь, профессиональным движением выровнял.
— Лучшее время моей жизни, — сказал он и вздохнул, играя. — Ни учиться, ни работать. Хочешь — поел, хочешь — полежал. А вы как считаете, отец? Или будем, как и раньше, на «ты»?
— Что за китайские церемонии, сынок? Мрачно шутишь.
— А надо весело?
— Надо, как все люди.
— А как все люди?
«Точно-точно, у них там была мода разговаривать вопросами и ставить их так, чтобы другой человек испытывал неловкость. Надо бы выбивать эту дурь!»
Сейчас Григорий Константинович выбрал дальнюю дорогу, чтобы переехать реку по мосту. Было такое соображение: пусть сынишка успокаивается, приходит в себя; загородная езда да еще с ветерком успокаивает почище валерьянки.
Мимо проносились селеньица, небольшие, похожие друг на друга; главным строением каждого из них был магазин, ближе всех подбиравшийся к асфальту. Григорий Константинович хотел было притормозить у одного, сделать Пашке какой-нибудь подарок, сувенир на память. Но вспомнил, что дома есть лишние наручные часы. Мода теперь такая — премировать часами. Десять раз будешь победителем, десять часов получишь в подарок. Пашке же это будет как раз то, что надо; вон ручки голенькие — из лагеря с часами не возвращаются.
— Хороший мотор, — сказал Пашка.
Григорий Константинович понял: речь пошла о машине.
— Ничего мотор. Да и с чего быть плохим, всего семьдесят тысяч накрутил. Почти с иголочки. Чертов дед, всю картину подпортил.
— А может, лошадка?
— Какая разница? Я, Пашка, тут чуть не влип, — оживился Григорий Константинович. — Такого было маху дал, совсем непростительного. Старую продал через комиссионку, а новой еще не было. Но не волновался: столько обещаний… продавай, говорили, продавай… друзья, одним словом…
— Прежде чем сесть оправиться, место расчищают, да? Сами, кажется, учили?
Григорий Константинович проигнорировал Пашкин вопрос.
— Спасибо парткому. Помог. Твой отец, Пашка, чего-то стоит на этой земле.
— Хорошо дружить с начальством? — Пашка посмотрел на отца ясным простодушным взором.
Григорий Константинович нахмурился и ответил резко:
— То, что ты подразумеваешь под дружбой с начальством, это не что иное, как отличная высококачественная работа, плюс отсутствие дисциплинарных взысканий, плюс полная согласованность в работе, плюс полное доверие, плюс много еще чего, — Григорий Константинович устал перечислять. — Со временем все сам поймешь.
— Ты в этом уверен? Считаешь, что осилю?
Григорий Константинович не ответил. Пашка начинал раздражать — все время словно подстраиваешься под него. Да куда это годится! Жалеть человека и сочувствовать ему можно до определенного предела, пока прислушиваются к тебе, пока в том есть резон. Дальше доброта и терпимость переходят в самоунижение. Но эти недостойные мысли пришли, видимо, потому, что сам притомился. И еще — жара… Эта жара для утомленных нервов как соль для открытой раны.
Пашка положил ногу на ногу, серые штанины с явственным фиолетовым отливом обвисали на коленной чашечке. Боковым зрением Григорий Константинович видел этот худенький остренький бугорок, и сердце его сжималось. А если подумать, с чего бы ему сжиматься? Для тревоги нет ни малейшего повода. Даже наоборот! Главное, что сам он, Григорий Константинович, силен в плечах и твердо стоит на ногах. Значит, и Пашка будет стоять! Если бы Григорий Константинович не был уверен в счастливом будущем сына, зачем тогда было рожать, производить на свет нищету?
Скамейки перед домом пустовали.
— Кстати, умерла Павлиновна.
Пашка с недоумением посмотрел на отца.
— Неужели забыл? — снова удивился Григорий Константинович. — Ты же с ней всегда здоровался. Я тебя из садика приводил, и ты с ней всегда за руку. А однажды ее долго не было, ты и спросил: чего это я тебя долго не видел? А она ответила: я спала, Пашенька, спала. А ты ей врезал: так долго спят только на кладбище. Она вся затряслась, господь с тобой, Пашенька, не хочу я туда. А ты сказал: а куда денешься? Я, помню, еще подумал: ах, думаю, хлюпик… А потом она уехала в деревню внуков нянчить. Она еще к тебе заходила попрощаться. Мы с тобой открыли дверь, а на пороге стоит Павлиновна, а у ее ног — большая корзина, завязанная мешковиной. — Григорий Константинович даже замедлил шаг, удивленный собственной памятью. Эта мешковина возникла перед ним как живая, бери да щупай. — А ты долго вечером не мог успокоиться, все хныкал: с кем теперь здороваться буду, кто теперь семечками угостит?