История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго

Капитаны пуще всего опасались, как бы мавры не пронюхали о таком разброде и брожении да не воспользовались бы этим, предприняв молниеносную вылазку одновременно из всех пяти ворот, чтобы одних португальцев сбросить в море, а других загнать в горы. И вот решили, пока не поздно, пока не случилось непоправимое, созвать, да нет, не закоперщиков-коноводов, каковых, вообще-то, не имелось, а рядовых из числа тех, кто говорил громче других и потому обладал известным влиянием на остальных, и судьбе было угодно, чтобы одним из них оказался Могейме, которого любовь к Оуроане не отвлекла от гражданского долга и от защиты интересов личных и общественных. Итак, трое уполномоченных отправились к капитану и, будучи спрошены, представили ему свои разумные соображения. Мем Рамирес – и есть основания полагать, что в других лагерях произносились в точности те же самые речи, – сперва упирал на патриотизм, давил на сознательность, но, заметив, что это, хоть и было в те времена еще внове, решимости солдат не поколебало, перешел на крик и угрозы, также нужного действия не произведшие, а потом, обращаясь непосредственно к Могейме, воскликнул, причем голос ему от волнения изменил: Как могло статься, что оказался замешан в этом заговоре ты, Могейме, мой боевой товарищ еще по Сантарену, под стенами которого так благородно предоставил мне свои плечи, дабы, воспользовавшись твоим ростом, я закинул крючья лестницы на зубцы крепостной стены, а теперь, позабыв, как достойно показал себя в том славном деле, явил черную неблагодарность своему капитану, бесчестие по отношение к своему королю, спознался с тщеславными проходимцами, да как же ты мог, Могейме, а тот, не мудрствуя, отвечал всего лишь: Капитан, если потребуется влезть ко мне на закорки, чтоб дотянуться мечом или лестницей до самой высокой лиссабонской стены, рассчитывайте на меня, однако же дело не в этом, а в том, что мы желаем получать как чужестранцы, и заметьте, сеньор капитан, заметьте и оцените наше благоразумие – мы ведь не просим, чтобы чужестранцам платили, как платят нам. Двое других выборных кивали согласно, но молча, чтобы не разбодяживать подобное красноречие, тем переговоры и кончились.

Мем Рамирес представил королю свой доклад, в основном совпадавший с докладами двух других капитанов и всеподданнейше предлагавший, чтобы его величество призвал к себе представителей движения вооруженных сил, ибо есть надежда, что в его присутствии они уймут свою дерзость и урежут непомерные требования. Дон Афонсо Энрикес сильно сомневался, снизойти ли, однако ситуация накалялась – мавры в любую минуту могли воспользоваться бездействием противника, – и, смирившись поневоле, что не умерило его ярости, распорядился, чтобы выборные предстали пред его светлыми очами. Когда пятеро вошли в шатер, король, нахмурив чело, скрестив на груди могучие руки, напустился на них с бранью и упреками: Не знаю, право, приказать ли, чтоб отрубили вам ноги, принесшие вас сюда, или же головы, откуда исходят столь наглые речи, причем мечущие молнии глаза его устремлены были на самого рослого из делегатов, которым был, как вы уже догадались, Могейме. И любо-дорого было видеть возможную, наверно, лишь в те невинные времена картину, когда Могейме, выпрямив стан, отчего стал еще выше ростом, голосом ясным и звучным произнес: Если вы, государь, прикажете отсечь нам головы и ноги, вся осада наша будет поставлена с ног на голову, и наголову же нас мавры разобьют. Король не поверил собственным ушам – какая-то рядовая пехотная рвань будет здесь еще пыжиться и требовать для своего подлого сословия тех же прав, что признаны за благородной рыцарской конницей, которая на самом деле и есть войско, меж тем как пехтура для того только и создана, чтобы округлять численность на поле битвы и держать осаду вокруг крепости, чем и должна заниматься сейчас. Тем не менее король, поскольку от природы был не обделен чувством юмора, сообразным, ясное дело, с обстоятельствами времени, оценил ответ не столько за глубину его, более чем сомнительную, сколько за удачную игру слов. Обернувшись к своим четырем капитанам, также призванным в шатер, сказал он с язвительной насмешкой: Судя по всему, неважное начало у этой страны, а потом, сменив тон и приглядевшись к Могейме повнимательней, добавил: А ведь твое лицо мне знакомо, кто таков будешь. Я, государь, был при штурме Сантарена, и это у меня на спине стоял капитан Мем Рамирес, здесь присутствующий. И ты поэтому считаешь себя вправе являться сюда протестовать и требовать то, что не может быть твоим. Нет, не поэтому, а потому, что товарищи удостоили меня своего доверия и устами моими говорят они. Так чего вам надо – им и тебе. Вы ведь уже знаете, государь, – справедливой доли в добыче, поскольку пролитая нами кровь не отличается по цвету от крови чужестранных крестоносцев, точно так же как настигнутые смертью тела наши будут смердеть одинаково. А если я скажу, что не дам тебе доли, тогда что. Тогда, государь, будете брать город с теми немногими крестоносцами, что остались от тех, что остались. А ведь это называется мятеж. Прошу вас, государь, не воспринимать это так, а если и впрямь есть хоть капля алчности в наших побуждениях, рассудите также, что платить за одно и то же одним и тем же – справедливо, и, если начинать с несправедливости, скверное выйдет начало у этой страны, что только-только начинает жить, и припомните, государь, еще наши деды утверждали, что горбатого могила исправит, и вы ведь не хотите, государь, чтобы горбатой родилась Португалия, ведь нет же. Где это ты так насобачился речи произносить, не всякий епископ так сумеет. Слова, государь, они ведь тут, в воздухе витают, каждый может им научиться. Дон Афонсо уже и вовсе перестал хмуриться, правой рукой взялся за бороду, а во взгляде его засквозила некая меланхолия, словно он вдруг усомнился, что вся прорва деяний, им уже свершенных и иных, ему пока еще неведомых, ожидавших его в будущем, помогут ему, когда подойдут к нему с меркой души, и, погрузившись на несколько минут в молчание, которое никто не смел нарушить, сказал наконец: Ладно, ступайте, ваши капитаны оповестят вас о нашем с ними решении.

Во всех пяти лагерях началось ликование, и даже в Монте-да-Граса потеряли былую робость, когда войска подняли, выстроили как на парад, и прибывшие герольды оповестили, что по милости его величества всем солдатам, без различия званий или срока службы, дается право на долю в добыче после того, как город будет взят, но, по обычаю, некая часть должна принадлежать короне, а другая, согласно обещанию, выделена крестоносцам. Крики радости были столь сильны и продолжительны, что мавры с полной определенностью подумали, будто настал час решительного приступа, хотя по отсутствию какой бы то ни было подготовки он не предполагался. Не предполагался и не произошел, но с высоты стен осажденные могли наблюдать невиданное оживление на португальских позициях, которое очень напоминало ту бешеную суету, какую устраивают обитатели муравейника, внезапно обнаружив, что совсем рядом, на полянке, где можно промыслить разве что сухие ости да жалкие крошки, вдруг щедро раскинута самобраная скатерть. Через какой-то час сговорились плотницкие десятники, через два – ретиво забегали по лесам, на которых еще недавно над строящимися башнями трудился с прохладцей лишь жучок-древоточец, что следует понимать как фигуру речи, ибо ни жуки-точильщики, ни черные домовые дровосеки не оснащены колющим и режущим инструментарием, способным схватиться с молодой древесиной и ее одолеть, через три – кому-то пришло в голову сделать подкоп под стену, завалить яму хворостом, поджечь его и устроить такое пекло, чтобы камни от жара расширились, расшатались в стыках, и тогда при небольшом содействии Божьей помощи аминь сказать не успеешь – рухнут стены. В этом месте наверняка пробормочут скептики и те, кто вечно клевещет на род человеческий, что вот, мол, как раскрылись эти люди, чуждые любви к отчизне и безразличные к будущим поколениям, как самоотверженно трудятся они, причем не только, так сказать, физически, но и с напряжением всех сил душевных и умственных, стоило лишь обуять их дьявольской страсти к наживе, – и мизантропам этим ответим мы, что они кругом не правы, ибо истинным движителем их трудолюбия, равно как и источником их радостного рвения, в несопоставимо большей степени было то удовлетворение, которое неизменно порождает в душе торжество справедливости – одинаковой для всех и наделяющей каждого отдельного человека цельными и неподкупными правами.

При виде этих даже издали заметных перемен в лагере христиан уныние постепенно стало овладевать душами мавров, и хотя в большинстве случаев то была лишь совершенно необходимая борьба с нарастающей душевной слабостью, нашлись среди осажденных и такие, что, уступив страхам истинным и воображаемым, ради спасения плоти поспешили крещением осудить свою исламскую душу. Под покровом, что называется, ночи, смастерив из чего пришлось веревки, они спустились со стен и, схоронясь в разрушенных домах предместья или в кустах, ожидали зари, чтобы выйти на свет божий. С поднятыми руками, с веревкой – той же, что помогла слезть со стены, – окрученной вокруг шеи в знак покорности, они двигались к лагерю, одновременно громко взывая: Креститься, креститься, ибо уповали на спасительную силу того самого слова, которое до тех пор, пока пребывали тверды в своей вере, так презирали и ненавидели. Португальцы же, завидев их издали, решили поначалу, что они пришли на переговоры о капитуляции города, хоть и удивительно им было, что сперва не открыли ворота и не вышли оттуда с соблюдением воинского этикета, предписанного для таких случаев, но потом, когда мавры приблизились, по их оборванным и грязным одеждам ясно стало, что люди эти – не высшего разбора. Когда же наконец выяснилось, чего хотят они, неописуемо бешеная ярость обуяла солдат, и достаточно сказать, что отрезанных языков, ушей, носов было как на скотобойне, и мало того – пинками, затрещинами, оплеухами, сопровождаемыми самой черной бранью, мавров принудили вернуться на стены, и как знать, может быть, кто-то из них и питал безумную надежду получить прощение у тех, кого предал, но упования эти, как и следовало ожидать, не сбылись, и все перебежчики были забиты камнями или заколоты копьями, приняв смерть от рук своих же единоверцев. После такой трагической авантюры погрузился город в каменное безмолвие, словно глубоким трауром хотел очиститься то ли от оскорбления, нанесенного вере, то ли от нестерпимого раскаяния за братоубийство, и вот тогда, прорвав последние препоны достоинства и стыдливости, явился во всей своей непристойной наготе голод, ибо не так непристойно выставлять напоказ сокровенные движения плоти, как видеть угасание этой самой плоти оттого, что нечем питать ее под насмешливо-безразличными взорами богов, которые, бросив воевать друг с другом по причине своего бессмертия, тщатся разогнать вечную томительную скуку, награждая рукоплесканиями победителей и побежденных, одних – потому что убивают, других – потому что умирают. В нарушение естественной очередности гасли, как догоревшие свечи, сначала грудные младенцы, не находившие в иссохших материнских грудях ни единой капли молока и сгнивавшие заживо от той замены ему, что давали им в попытках спасти, потом дети постарше, которым, чтобы выжить, недостаточно было пищи, что отрывали от себя взрослые, потом и сами взрослые, причем, разумеется, женщины чаще мужчин, ибо последние крохи первые отдавали вторым, чтобы у тех нашлись силы оборонять город, потом старики, которые сопротивлялись голоду дольше молодых, потому, быть может, что старческой плоти требуется меньше, да и сами они предпочитают не перегружать ладью и уплывать через последнюю свою реку налегке. К этому времени уже исчезли собаки и кошки, а крысы, за которыми шла непрестанная охота, укрывались в зловонных потемках, и теперь, когда во дворах и в садах не осталось ни травинки, ужин из собаки или кошки сделался сном золотым, сладким воспоминанием о годах изобилия, когда люди еще позволяли себе роскошь выбрасывать полуобглоданные кости. На мусорных свалках сейчас искали хоть что-то пригодное в пищу – сразу ли, не сходя с места, либо тем или иным способом могущее быть превращенным в нечто съедобное, и охотничий азарт был таков, что последние мыши, во тьме ночной выныривая из невидимого, почти не находили поживы для своей неразборчивой прожорливости. Лиссабон стенал от бедствий своих, и был какой-то насмешливо-злобный выверт судьбы в том, что наступил Рамадан и надо было держать пост в то время, когда от голода и так ноги не держали.