Шедевр - Миранда Гловер

Эва, завернутая в большую сине-зеленую шаль, стояла на балконе, освещаемая лишь светом фонаря, и смотрела вниз. Я ускорила шаги, чтобы поскорее встретить ее, и она молча протянула ко мне руки. Мне вдруг вспомнилось утро в Икфилд-фолли после похорон Симеона. Все повторялось. Я крепко обняла ее, чувствуя себя опустошенной и обессиленной. Было уже довольно поздно для ужина, но Эва настояла, чтобы я съела тарелку супа. Джона все еще не было, и я не стала спрашивать, куда он ушел. Жак тоже отсутствовал весь день. Покончив с супом, я легла в постель.

Я засыпала, в полусне продолжая думать о Жасмин.

Проснувшись, я по-прежнему ощущала усталость, но теперь к ней добавилось и угнетенное состояние. Ноги болели от вчерашнего бега. Я спустилась, чтобы попросить Эву сделать мне кофе. Но от его запаха мне стало только хуже. Я выпила чашку травяного чая и съела кусок черствого хлеба с клубничным вареньем, потом еще один. Почувствовав себя лучше, я села рядом с матерью на балконе и стала смотреть вниз.

— То, что они говорят, — правда? — вдруг спросила она.

Я взглянула поверх чашки на Эву.

— У меня не было романа с Беном, — бесцветным голосом сказала я.

— Я не это имела в виду.

Я пожала плечами. Я понимала, о чем она меня спрашивает, но не могла произнести ни слова.

Эва выглядела встревоженной.

— Что ты собираешься делать?

Я посмотрела на луг, мысленно возвращаясь на холодные тропинки темного леса. Наша с матерью эмоциональная близость закончилась в тот день, когда она посоветовала мне избавиться от ребенка. Я все еще не могла простить Эву за то, что она тогда совершенно не сумела меня понять. Конечно, это было очень давно, но я ничего не могла с собой поделать и продолжала обвинять Эву в том, что она спровоцировала мой разрыв с Жасмин. Эва так уверенно говорила, что я должна беречь свою независимость, — и я действительно крепко держалась за нее обеими руками. Эва не подозревала, что результатом ее советов станет резкое ухудшение наших с ней отношений.

— Я хотела, чтобы у тебя все было.

Она обладала удивительной способностью читать мои мысли.

— Наверное, цена оказалась слишком высокой, — сказала я.

Эва не ответила.

— Мне жаль, что твой эксперимент потерпел неудачу, — произнесла я.

На ее лице отразилось неподдельное изумление:

— Эксперимент?

— Разве мы не являемся твоим экспериментом — мы, дети твоей революции?

Она печально улыбнулась.

— Возможно, нашей ошибкой является твой эгоцентризм.

Я почувствовала спазм в горле. Эва по-прежнему считает мое воспитание коллективной задачей, делом всей общины.

— Эва, мои произведения отражают эгоцентризм общества, а не мой собственный. Неужели ты этого не понимаешь?

Она задумчиво кивнула:

— Я многое способна понять, Эстер, как, видимо, и ты. Единственный, кто остается для меня непостижимым — это моя собственная дочь.

Эва всегда любила пожаловаться.

— Почему ты выбрала именно этот момент для разговора? — спросила я.

Она пристально смотрела на меня, в ее взгляде угадывалась твердость стали.

— Потому что, Эстер, я боюсь за тебя. И хочу тебе помочь.

После этих слов я громко рассмеялась:

— Мне казалось, что я должна твердо стоять на собственных ногах.

— Это то, чему я пыталась научить тебя. Но по иронии судьбы ты все время пряталась за миллионом чужих образов и к тому же стала зависима — как в сексуальном, так и в финансовом плане — от мужчин.

Прежде чем я успела ей ответить, раздался рев мотоцикла: приехавший плотник спас нас друг от друга. По крайней мере, на некоторое время.

Поскольку мой мобильный здесь не работал, а в доме телефона не было, я попросила Жака отвезти меня после обеда в деревню, чтобы я могла позвонить в аэропорт и заказать билет домой. Не знаю, может быть, Жак неравнодушен к моей матери, но он отказался мне помочь, мотивировав это тем, что у него нет запасного шлема. Он пообещал привезти шлем завтра. Так что мне пришлось примириться с тем, что я пробуду здесь еще сутки. Стояла сумасшедшая жара, но мне все еще нездоровилось. Наверное, я вчера простудилась. Мне ничего не оставалось, как вернуться в постель. По крайней мере, это единственный способ избежать продолжения разговора по душам с моей матерью.

Когда я проснулась, Эвы уже не было. Не видно было и мотоцикла Жака.

— Твоя мать взяла его, чтобы съездить за покупками, — сказал он со смешком.

Почему мне не пришла в голову мысль самой поехать на нем в деревню? Я провела время за чтением газетных вырезок. Мне придется поменять отношение прессы к себе. Они не имеют права распространять клевету обо мне и моих героинях, изображая нас символами сладострастия. Мы заслуживаем большего. Необходимо найти способ объяснить смысл всего проекта журналистам, себе самой и Жасмин.

К тому времени как Эва вернулась с переполненными и грозящими лопнуть корзинами, уже стемнело. Джон по-прежнему не появлялся, и я твердо решила ни о чем не спрашивать. Мне все безразлично. Эва изображала хорошее настроение и, не обращая внимания на мой угрюмый вид, болтала с Жаком на своем безукоризненном французском о рынке, на котором она побывала, о замечательных продуктах и низких ценах. Она убеждала Жака остаться на ужин, но он извинился и, к моему сожалению, уехал, грохоча мотором, снова оставив нас с Эвой наедине.

Эва ездила в город и купила спаржи, утиных консервов, свежей земляники и крепкого красного вина местного производства. Она накрыла стол светло-голубой скатертью и зажгла свечи. Я видела, что деваться некуда, но все еще дулась. Джон, сказала она, поехал к другу в Кахор и пробудет там несколько дней, чтобы «дать нам возможность побыть вдвоем». Я поморщилась, услышав о такой перспективе. Я решила уехать следующим утром, даже если мне придется пешком идти в деревню и просить местных жителей о помощи.

В середине ужина, как и ожидалось, Эва неожиданно положила вилку и нож на тарелку. Я знала, что мы не сможем дальше есть, пока не возобновим вчерашнего разговора. Но, к моему удивлению, в ее голосе звучали виноватые нотки.

— Прости меня, Эстер, — мягко начала она, — я раньше вела себя слишком резко по отношению к тебе.

— Я не сержусь, — холодно ответила я.

— Мне просто кажется, что ты не ценишь себя достаточно высоко и не понимаешь, на что ты способна на самом деле. Твоя работа заставляет тебя размениваться по мелочам.

— То есть? — я не поняла, что она имела в виду.

— Ты прячешься за другими лицами. Но они всегда менее значимы, чем ты сама.

Насчет этого я могла поспорить:

— На этот раз «другие лица» — мировые шедевры, Эва. Как же они могут быть менее ценными, чем я?

— Я подразумеваю не деньги. Твои героини мертвы, Эстер, неужели ты не понимаешь?

Я молчала. Мы подошли к основному вопросу о том, что важнее, эстетическая ценность произведения искусства или живой человек. Я всегда верила, что человек. Или, по крайней мере, мне казалось, что я в это верила.

— Почему ты подменяешь значимость своей жизни ценностью искусства? Это просто бегство от реальности?

Эва опять пыталась понять меня, проникнуть в закоулки моего сознания, и она двигалась в правильном направлении, только делала это не так, как надо.

— Бегство?

— Загляни в себя, Эстер. Пойми, кто ты и чего хочешь.

— Это не имеет значения.

Эва оценивающе посмотрела на меня. Она казалась очень грустной.

— Ты значишь гораздо больше, чем кто-либо из твоих героинь. Ты не можешь изображать других, если сама не знаешь, кто ты и чего хочешь. И ты в конечном счете уменьшаешь ценность своих героинь, если смотришь только в прошлое. Ты должна показать в своей работе, как ты умеешь смотреть в будущее — для всех женщин, которые живут сейчас, и для тех, кто будет после тебя.

Я вспомнила, как начиналась работа над проектом. Как я сказала себе, что хочу объяснить детям своей собственной революции, дочерям, которые последуют за мной — и, прежде всего, своей собственной дочери — что такое ценность искусства и уникальность женской натуры. Как ни досадно признавать, но Эва права. Я знала, что мои проблемы связаны как раз с тем, что я не могу почувствовать свою самоценность. Мне была ясна ценность искусства, женщин, портреты которых стали мировыми шедеврами. Они были моими героинями, и я надеялась, что, воплощая их, смогу полнее раскрыть значимость каждой из них. Но как мне найти свое собственное предназначение? Может быть, я должна жить ради будущего, которое женщина поддерживает, рождая новую жизнь? Это предположение было неоспоримо. Я так и не смогла по-настоящему простить себя за то, что сделала много лет назад. Поэтому я никогда не задавалась вопросом, кем являюсь на самом деле, и вместо этого создавала новые образы, воплощала их, боясь остаться наедине с собой. Интересно, что подумала Эва по поводу статьи в «Кларионе»? Догадывалась ли она?