Мои печальные победы - Станислав Куняев

Потом я определил, что отбивные, поглощенные нами после салата, шли под сопровождением мелодий из Шуберта, а во время десерта хозяева были окончательно очарованы моей осведомленностью в европейской музыке: еще бы — я узнал, что прозвучал хор из малоизвестной оперы Верди «Набука»! Фрау Урфф и Адольф не могли знать, что в последние несколько месяцев, когда я часто приезжал в родную Калугу, то постоянно слушал на кухне по российскому радио передачи, посвященные какому-то круглому юбилею Верди. «Настоящее радио» то и дело рассказывало об этой самой «Набуке» — опере о борьбе евреев за свои права во времена вавилонского пленения… Да еще комментаторы подробно поясняли, что центральная хоровая партия оперы стала в XIX веке национальным гимном Италии, о чем я на ломаном немецком языке просветил хозяев. Хотел было добавить, что знаменитый композитор, по моим предположениям, написал «Набуку» по заказу богатых итальянских евреев за большие деньги, но построить такую сложную фразу уже не смог — словарного запаса не хватило.

Но как бы то не было — восторгу хозяев по поводу моих музыкальных знаний не было предела. Растроганный Альфред распорядился, чтобы фрау Урфф принесла вишневой водки («Киршен вассер») — и это после трех бутылок вина, выпитых под Бизе, Шуберта и Верди. Тосты стали следовать один за другим. А когда я вспомнил, что еще в 1951 году, будучи учеником 10-го класса в калужской железнодорожной школе № 9, выучил наизусть и перевел на русский язык несколько стихотворений Генриха Гейне и, стараясь не потерять в произношении ни одного «умляута», прочитал из «Путешествия на Гарц»:

Auf die Berge will ich steigen,Wo die frommen Hbtten stehen,Wo die Brust sich frei erschlissetUnd die freie Lufte wehen

(«Я хочу подняться в горы,В миры невзрачных хижин,Где грудь свободно дышит,Где свежий ветер веет») —

то супруги захлопали в ладоши, обволокли меня какими-то нечленораздельными восклицаниями и, разгоряченные музыкой, вишневым напитком, стихами Гейне, предложили подняться по лестнице на открытую веранду верхнего этажа, откуда все Марбургское княжество с его лесами, полями и реками было видно, как на ладони. При виде такой неожиданной красоты я потребовал еще одну бутылку «Киршен вассер», фрау Урфф, кокетливо поигрывая крупным телом, быстро спустилась по лестнице и принесла на стол сосуд темного стекла, да еще с какими-то орешками в придачу… Словом, немецкий регламентированный ужин естественным образом перешел в русское застолье до той поры, когда в древнегерманскую летнюю полночь под звездным небом, освещенным на горизонте огнями далекого Франкфурта, мы все, бережно поддерживая друг друга, кое-как спустились по крутым деревянным ступеням к своим спальням и, прокричав друг другу «гутен нахт!», рухнули в мягчайшие бюргерские постели…

Утром, когда фрау Урфф постучала нам в дверь и мы с Василевским вышли с легкой головной болью к завтраку, я увидел ее покрасневшее лицо и заплаканные глаза

— Что случилось, дорогая фрау Урфф? — с искренним сочувствием спросил я — и напрягая все свои познания в Deutsche Sprache, кое-как понял из ответа, что Альфреду ночью стало плохо, он попытался выйти в туалет, но у него отнялись ноги, пришлось вызывать скорую помощь, и что сейчас бедняга находится в госпитале (befindet in Hospital!). Его жизнь и здоровье кое-как поддерживаются капельницей, подключенной к громадному и неподвижному телу. В конце взволнованного разъяснения фрау Урфф даже всплакнула, но когда я неуверенно предложил, что коли дело обернулось таким образом, то полезно было бы выпить за здоровье Альфреда, внезапно оживилась и с грацией, неожиданной для ее нордической фигуры, побежала на кухню… В оставшиеся три-четыре дня мы каждое утро с немецкой педантичностью выпивали за здоровье больного, что очень нравилось фрау Урфф даже несмотря на то, что здоровье Альфреда ничуть не улучшалось.

Все время пребывания в Марбурге мы постоянно встречались с официальными лицами, бывали в частных домах, где пили вино и чай, закусывая сладкими кексами, и везде (что я быстро понял) попадали в особую атмосферу «толерантности и политкорректности», неофициальный культ которых воцарился в нынешней Германии. Говорить можно было о многом: о снижении уровня жизни в эпоху Евро, о растущей безработице, о европейском футболе, о школьном воспитании, о детях и внуках, но только не о немецкой истории. После катастрофы 1933–1945 годов немецкая нация по какому-то негласному договору как бы забыла свою историю. И славную, и позорную…

Мы гостили в Марбурге целую неделю, и один из дней этой недели выпал на 22 июня… В этот день мы повидались с журналистами, с сотрудниками одного из крупнейших архивов Германии, естественно, с нами был наш переводчик Вилли, — к хозяйке заглядывали какие-то знакомые, которым она представляла нас… но никто не вспомнил о том, что произошло 62 года тому назад. Немецкая интеллигенция не желала вспоминать прошлое. Она вольно или невольно чувствовала, что эта дорожка приведет сначала к 20-м годам прошлого века, потом к 33-му году, потом к 1945-му… Неизбежно, что этот разговорчивый русский, начав с размышлений о Гёте и Бисмарке, о Вагнере и Ницше, перейдет к совсем запретным вещам — к «Майн кампф», к Гитлеру, к евреям. Все упомянутые выше немецкие гении, с точки зрения современного мышления, — натуры, начисто лишенные «толерантности и политкорректности, как, впрочем, и великий Мартин Лютер, запустивший в черта чернильницей и проклинавший еврейских ростовщиков. Каждый раз, пытаясь расшевелить собеседников и вспоминая «неблагополучные имена» немецкой истории, я наталкивался либо на невнятные ответы, либо на нежелание продолжать разговор. Даже о нобелевском лауреате, покинувшем гитлеровскую Германию, Томасе Манне немецкие собеседники вспоминали неохотно, потому что знали, что два самых знаменитых романа великого писателя — «Иосиф и его братья» и «Доктор Фаустус» — посвящены двум опасным темам — истории еврейства и эпохе «тысячелетнего рейха» — нет, нет, об этом не надо, это — не актуально, это в прошлом, — не раз говорил мне наш переводчик Вилли, школьный учитель, человек средних лет, не живший при Гитлере, не могущий нести ответственность за события фашистской истории, но тем не менее ощущавший на себе давление всяческих «табу». Впечатление от всего этого было такое, словно ты попал в общество «опущенных» людей, где была произведена целенаправленная кастрация образа мыслей, знаний, воспоминаний о прошлом…

Думаю, что мировое сообщество хочет то же самое проделать и с нами, с утра до ночи обрабатывая наши головы рассуждениями о «парадигме несвободы», о порочности русской истории, о «рабстве и тоталитаризме», о Сталине…

Да, мы проиграли историческое противостояние миру западной тьмы, но в нашей воле ни на шаг не отступить на поле метафизической битвы. Если мы сдадим в своем сознании советскую эпоху и позволим приравнять ее к Третьему рейху, а Сталина к Гитлеру, то нам придется до Страшного Суда жить, как нынешним немцам, в духовно оскопленном состоянии. Как они стесняются вспоминать о Вагнере и Ницше только потому, что их имена были почитаемы при Гитлере, так и нам придется опускать глаза при разговорах о Горьком и Шолохове, о Есенине и Твардовском. А коготок увяз — всей птичке пропасть: придется сдать и Циолковского с Королевым, и Жукова с Гагариным, словом одного за другим всех строителей советской цивилизации… У немцев есть хоть некоторое утешение — они «опущенные», но богатые, а мы будем и «опущенными» и бедными.

Время от времени на улочках Марбурга появлялись персонажи из прошлого — состарившиеся битники с лысинами и космами нечесаных волос на затылках, худосочные, голенастые, в шортах и стоптанных кроссовках, с потрепанными рюкзаками за спиной… Их подружки — бывшие девочки 60—70-х годов похожие на состарившихся сморщенных обезьянок, обмотанных разноцветными тряпками… Они еще пытаются из последних сил продлить образ жизни, столь милый их сердцу, курят марихуану, пьют пиво, жуют хот-доги, но безжалостное время уже превратило их некогда нежные руки и стопы ног в коричневые конечности, разукрашенные темными венами, волосы поредели, глаза глубоко провалились в темные глазницы…

Бунтари и ниспровергатели буржуазных нравов минувшей эпохи, превратившиеся к старости в среднеевропейских бомжей, о таких в России говорят — ни Богу свечка, ни черту кочерга. Я вижусь с ними каждое утро, когда надеваю кроссовки, и бегу вдоль мутнозеленого Ланна, утопающего в зарослях одичавших вишен, пробегаю под бетонными пролетами мостов, где спят бездомные дети Европы. Они выползают из своих спальников, пекут на костерках картошку, обнимаются скорее не ради секса, а просто держась друг за друга, чтобы не упасть. Одинокий пожилой человек, продвигающийся медленной трусцой вдоль реки по асфальтовой дорожке, вызывает у них некоторое любопытство и они, приветствуя меня со своих лежбищ, выкрикивают что-то немецкое и добродушное.