Закипела сталь - Владимир Попов

Гаевой взглянул на Мокшина — тот недовольно поморщился.

— Не стоило бы обходить директора, — сумрачно сказал Мокшин и снял очки. — Распоряжение должно исходить от него.

Первухин заерзал на стуле, хотел что-то сказать, но удержался: видимо, решил послушать, что будет дальше.

— Но директор отказался дать такое распоряжение. А танковому заводу помочь нужно в кратчайший срок, — настаивал Гаевой.

Мокшин подумал и тут же вызвал начальника вальцетокарной.

Огромная машина с грохотом дробила стальными челюстями известняк. Казалось, она привлекла все внимание директора, который стоял, опершись на дрожавший барьер.

Но Ротов не видел ни камнедробилки, ни начальника известковых карьеров, несколько раз проходившего мимо него в надежде, что директор заметит и заговорит, — мысли его были заняты другим. «С мнением Свиридова нельзя не считаться — непревзойденный калибровщик. Но когда он ошибся? Сказав «нет» или сказав «да»? Вероятно, все же в первый раз. Значит профиль прокатать можно. Ох, и подвел, шельмец! Теперь уже Гаевой не отступится».

Ротов невольно нащупал в кармане письмо строгальщика с танкового завода и только сейчас представил себе с полной ясностью, что творится там. Работают по двенадцать часов без выходных и то не успевают. Вспомнил измученного майора, заснувшего в кабинете. «Придется осваивать профиль, — решил он. — Если не удастся — шкуру сниму со Свиридова, чтобы не мутил воду. А если получится?..»

Резко отодвинувшись от барьера, Ротов зашагал по площадке. «Если получится… тогда срам. Перед всеми в дураках окажусь. И в каких! Всем клялся: «Невозможно, сам проверял, сам подсчитывал». Ну, посмотрим еще, кто окажется прав».

Он прошел в будку дежурных мастеров, вызвал к телефону начальника вальцетокарной мастерской и приказал ночью приступить к изготовлению валков по калибровке Свиридова, пообещав премию, если задание будет выполнено досрочно.

Начальник вальцетокарной был человек с тактом. Он не сказал, что такое распоряжение уже получил от главного инженера.

Свалив с плеч тяжелый груз, просветлевший Ротов уже с иным настроением прошелся по площадке, тепло поздоровался с начальником карьеров, похвалил за работу, пожелал дальнейших успехов и уехал, оставив того в полном недоумении.

В ремонтный день бригада Первухина, выйдя на смену, быстро сняла валки на стане и установила новые с калибровкой Свиридова.

Когда раскаленная полоса металла легла на плиты, Свиридову показалось, что профиль удался, но, присмотревшись, он увидел: сложная гребенка, напоминающая своей конфигурацией хвост ласточки, не вышла. Калибровщик, однако, не унывал.

— Еще пересчитаю, валки переточим и в следующую субботу снова попробуем, — ободряюще сказал он Первухину.

Но и при вторичном испытании Свиридова снова постигла неудача. Гребенка получалась, но полосу гнуло вверх, вело в сторону, и она выходила из валков искореженной.

Первухин с остервенением бросил на чугунные плиты пола свою шапку, но тут же поднял ее, надел на голову, не отряхнув от пыли.

Директор, присутствовавший на испытании, взглянул на Свиридова — на лице ни тени смущения.

Калибровщик попросил подручного прокатать еще несколько заготовок, а сам, не отрываясь, следил за поведением металла.

Когда плиты перед станом покрылись гнутыми, как гигантские штопоры, полосами, Свиридов поднял руку.

— Довольно! — И подошел к Ротову. — Приходите в следующую субботу, посмотрите, как пойдет.

Ротов метнул на него возмущенный взгляд.

— В субботу? Да вы в своем уме! На танковом люди по полсуток работают, а вы еще неделю тянуть думаете! Сегодня же переточить валки, завтра снова пробуйте.

Возражения начальника цеха, которому не хотелось снизить выполнение плана из-за опытов, Ротов выслушать отказался.

На испытания нового профиля Гаевой не ходил, однако обо всем, что делалось на стане, знал от Первухина. Вальцовщик жаловался то на начальника вальцетокарной мастерской, который якобы медленно вытачивал валки, то на Свиридова.

— Нарочно сделал такую калибровку, чтобы доказать правильность своего первого заключения. Почему-то у него все остальные профили с первого раза выходят, а сейчас в третий раз валки перетачивать будут! — возмущался он. — И почему вы, товарищ парторг, на этот саботаж сквозь пальцы смотрите?

Он так разбушевался, что Гаевой был вынужден выпроводить его из кабинета, посоветовав отоспаться.

— Не могу спать, — огрызнулся Первухин. — Связался с этим профилем, будь он трижды неладен! Не дает он мне покоя.

В понедельник Свиридов, измученный, но счастливый, пришел в партком, положил на стол кусок еще не остывшего металла.

— Вот он каков в натуре, полюбуйтесь на этот срез, — с гордостью произнес Свиридов и со многими техническими подробностями, одному ему понятными, принялся рассказывать обо всех перипетиях, связанных с освоением нового профиля.

Гаевой разделял с ним и радость и гордость.

10

С утра Бурой приставал к Макарову с просьбой уделить ему десять минут для душевного разговора. Но в этот день почти все плавки были скоростными, Макаров помогал начальнику смены и не мог урвать времени для беседы.

Бурой терпеливо ходил за Макаровым весь день, отсидел на рапорте, переждал, пока Василий Николаевич провел совещание своих помощников, и ввалился к нему в кабинет.

Сняв котиковую шапку, положив на диван шубу с шалевым воротником, Бурой присел на стул и застыл в скромной позе просителя.

— Что ж, поговорим, — поторопил его Василий Николаевич с плохо скрытым недовольством — он не любил этого бесшабашного, забубенного парня.

— Разговор у меня не очень длинный, и зря вы меня целый день мариновали.

— А ты видел, что в цехе делается?

— Видел. Не тем занимаетесь, Василий Николаевич, — резонерским тоном произнес Бурой. — Вы главный в цехе, а главный должен делать только то, чего рядовые не умеют.

В словах Бурого была доля правды. Макаров действительно провел весь день с начальником смены. Три большегрузные печи очень усложняли работу. Каждая из них требовала двух ковшей вместо одного, двух кранов, двух составов с изложницами, а Макаров принадлежал к тому типу руководителей, которые любят в трудную минуту помочь сменному персоналу, стараются оградить от ошибок. Это он считал гораздо более правильным, чем стоять в стороне от оперативной работы и только потом, когда уже сделаны упущения, находить виновников и наказывать их.

— Весь твой душевный разговор? — желчно спросил он Бурого.

— Нет, просто к слову пришлось. Я хочу о другом, о Шатилове. — И Бурой подробно, не скупясь на краски, рассказал о неудачной любви сталевара к дочери Пермякова, о свадьбе, которая и явилась причиной поджога.

— За взыскание Василий не обижается. Если бы даже на мусор послали, в обиде не был бы. Но за что вы его все время допекаете? — распинался за товарища Бурой. — Раньше, бывало, и поговорите с ним, а теперь придете на печь, поздороваетесь, свод посмотрите — и дальше. Он как очумелый домой приходит. Ему уже и триногеометрия на ум не идет.

— Три-го-но-метрия, — поправил Макаров.

— А, шут с ней. Какая разница? Знаете, Василий Николаевич, все мы понимаем долг перед Родиной, и перед правительством, и перед начальником цеха. Но правительство — оно далеко, а начальник цеха рядом, и, если ты его любишь, — ох, как на душе скребет, когда неприятность сотворишь! Это очень по сердцу бьет, особенно таких, как Василий. Меня матюком не прошибить, я к ним привык, в этом искусстве сам силен, а Василий другой, на него не так посмотри — он чувствует.

— Чувствует, а жжет, — не сдавался Макаров.

— Так он из-за другого чувства оплошал, — распаляясь, говорил Бурой. — У нас к девчатам отношение разное. От меня если какая уйдет, я к другой пойду. Сейчас нашему брату раздолье — девок хоть пруд пруди. На парней спрос. Я после пол-литра аварию могу сделать, потому перед работой даже в праздник не пью, а из-за девчонки — ни-ни, да еще из-за такой, как пермяковская. Лицо красивое, верно, но худенькая, как тростиночка. Прижмешь — хрустнет, пополам переломится. Нет у Василия правильного понятия насчет женской красоты, а вот полюбил и держится одной. Это понимать нужно. Василий Николаевич. Это со всяким бывает. И я любил, да обжегся. — Он расстегнул рубаху, и на волосатой груди Макаров увидел цветную татуировку: сердце, пронзенное стрелой, обильно струящаяся кровь и слова: «Знал измену». — Верите, Василий Николаевич, плакал тогда. А потом решил: нехай лучше они от меня плачут…

— И неправильно решил. Не все…

— А я теперь никакой верить не могу, — оборвал Макарова Бурой и, схватив шапку и шубу, выскочил из кабинета.

Макаров успел заметить выступившие у него слезы.