Новый Мир ( № 10 2012) - Новый Мир Новый Мир

Маниту. Как почти к любому роману Пелевина, к «Снафу» не мешало бы присовокупить словарик терминов. Некоторые из них на пальцах или «на картофелинах» не объяснишь. Так, в финансово-технологической олигархии Бизантиума, частью которой является разделяющий те же «ценности» Оркланд, Маниту — и высшее божество, примиряющее в своем всепроникновении Христа и Антихриста, и монитор — приспособление, заложенное в самую основу существования империи Офшара, и деньги («монеты») как условие ее, империи, кровообращения.

Чего добился и добился ли чего-либо писатель этим тройным отождествлением, решить трудно. Судя по тому, что мы о Пелевине уже знаем, он собирался противопоставить ложному культу Маниту свою буддийскую истину — или перевести этот культ на ее рельсы. В каждой его книге, как давно замечено, есть «вероучительная часть». Но как она скукожилась нынче, как лишилась всякого воодушевления, еще памятного по «Чапаеву и Пустоте» и даже по «Священной книге оборотня»! Лекции об избавлении от иллюзорного «я» с его страстями поручено читать всезнайке Кае, и она занимается этим не к месту и не ко времени, отрабатывая навязанный автором урок. Ее собеседование с Дамилолой перед окончательной разлукой — этакая смесь бихевиоризма (сознание как рефлекторный аппарат) с шопенгауэрианством (бремя природы, мировой воли, превращающей человека в свою пешку) — якобы производит на партнера такое потрясающее впечатление, что угашает его высшую эротическую радость: он теперь понял, что и как, и больше не способен к наслаждению. Разрешите не поверить в сокрушительную силу столь унылой индоктринации. Человек-то с его страстями устроен по-другому.

Но вот неожиданно сквозь срывание «всяческих масок» и ледяное остроумие у Пелевина проступает банальная человеческая грусть. Он вместе с одним из главных героев мысленно созерцает «растерянную душу, так и не нашедшую ответа ни на один вопрос своего сторожа-зверя» (зряшно-беспокойного ума). «И сколько прошло по земле таких душ? Многие, наверно, успели бросить в вечность прекрасные строки, полные отчаяния и надежды, — а вечность равнодушно сглотнула их дар, и на ее ровной поверхности не осталось даже ряби…»

Задумавшийся однажды над этим Грым в перспективе удостаивается нирванической невозмутимости. Странное, однако, дело: автор в итоге остается наедине и заодно не с ним, а с другим персонажем — куда менее привлекательным, трагикомически обманутым и гибнущим вместе с миром, которому он принадлежит плотью и душой. Представляясь читателю, этот кабинетный пилот-убийца так с ухмылкой аттестует себя: «пост-антихристианский мирянин-экзистенциалист, либеративный консервал» (к слову, еще и «пост-русский»). Для него, верного обыкновениям своей среды, имя Маниту — это имя Бога (да и сам сочинитель под конец как-то забывает обо всех прочих коннотациях этого имени). И он, вопреки всем умственным наставлениям своей Каи, задает «глупые» (они же «проклятые») вопросы, приходящиеся «мирянину-экзистенциалисту» как раз впору: «…зачем <…> Маниту резиновая кукла по имени „человек”? И зачем Маниту пожелал, чтобы нам было больно, когда о нас гасят окурки?» Но и подобие ответа находится, впрямь пост -антихристианское: «Мы мерзки в глазах Маниту, и я рад, что дожил до минуты, когда не боюсь сказать это вслух». Да, «мерзок пред Господом всякий, делающий это» (Втор. 18: 12); «Они делали мерзости пред лицом Моим» (Иез. 16: 50). Библия — «набор текстов, писанных непонятно кем, непонятно где и непонятно когда», «без возможности апгрейда, с дырами в защите, червями и вирусами» — с каких пор Пелевину пришло на ум говорить ее языком?

Не сказать ли, что «Снаф» — первая «пост-антихристианская» книга Пелевина, плод «растерянной души», пошатнувшейся в своей догматике?  И все перехлесты и несообразности этого трудного сочинения — и отсюда тоже. Ну а «вслух» он не побоялся заявить много такого, что делает его послание крайне непопулярным у передовых интеллектуалов.

Книга Полотовского и Козака — пора о ней вспомнить — похоронная песнь славе Пелевина (хотя это не входило в задачу биографов, а так, ветром навеялось). Соответственно, столь пристальное прочтение его «очередной неудачи» ставит под сомнение мою репутацию вменяемого критика. Но привязанность к «феномену Пелевина» остается при мне.

Другая жизнь

Архимандрит Тихон (Шевкунов). «Несвятые святые» и другие рассказы. М., «Олма Медиа Групп», Издательство Сретенского монастыря, 2012, 640 стр.

— Потому что Бог есть <…> я в этом убедился. И все, что в

Церкви — все правильно.

— Ты думаешь? <…> Знаешь, там много такого… разного.

— Наверное. Но зато там есть самое главное.

Архимандрит Тихон

Порой очень хочется говорить о книгах как таковых, без привязки к происходящим в стране процессам. Но это — иной случай. Книга архимандрита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые...» — это не только, а может быть, даже не столько книга. Это знак. Знак того, что в России давно назрела потребность в спокойном и по возможности конструктивном диалоге церкви и сообщества мирян, знак далеко не единичный, хотя и самый заметный: тираж, переваливший за миллион экземпляров, — явное тому подтверждение. Даже в том случае, если тираж — следствие грамотно продуманных PR-усилий.

Церковь здесь понимается не как институт, а скорее как социальное и (избегая употребления всуе слова «духовное») нравственное понятие.

Институт церкви в последнее время ассоциируется чаще всего с «Pussy Riot» [1] и часами «Breguet», но в книге, а точнее — в книгах речь совершенно о другом.  Я говорю — «в книгах», потому что за довольно короткий (меньше года) промежуток времени появилось несколько жанрово и стилистически очень разных, но тематически близких книг. Среди них роман о жизни семинарии «Alma Matrix, или Служение игумена Траяна» Александра Кукушкина и Михаила Гурова, новый фрагмент «Лоскутков» Всеволода Чаплина, а также «„Небесный огонь” и другие рассказы» Олеси Николаевой — вторая книга совместного проекта «Олмы» и Издательства Сретенского монастыря.

Удивительнее всего, что вся эта кутерьма с противостоянием «официальной церкви» и либерального сообщества всерьез обострила важную литературно-философскую проблему: проблему «другого». Для светских, пусть даже верующих, но невоцерковленных людей монашеская жизнь — всегда другая, альтернативная, чуждая. И литература об этой жизни, написанная самими священнослужителями или посвященными людьми о них, — это способ, говоря хабермасовским языком, «вовлечения другого», наведения мостов или хотя бы мостков между двумя все более отдаляющимися мирами. Но пока почему-то не очень получается.

«Лоскутки» протоиерея Всеволода Чаплина — продолжение дневниковых зарисовок и коротких заметок, ранее уже вышедших двумя книгами. Их жанр отсылает к целому пласту литературы (не сравнивая масштабов мыслителей), имеющему, однако, в традиции более светский характер: к «Опавшим листьям» Розанова, «Записным книжкам» Ключевского (и не только его), из зарубежных — к «Горьким силлогизмам» Чорана и «Излучениям» Юнгера. Но и у самого Чаплина жанр заметок определенным образом эволюционирует. В предисловии к одной из первых публикаций на сайте religare.ru говорилось, что «„Лоскутки” — это личные дневниковые записи отца Всеволода. Именно в силу их личного характера некоторые фразы и термины могут быть непонятны нецерковным людям, ведь изначально эти размышления не предполагались для печати». Если первые записи изначально для публикации не предназначались, то нынешние уже написаны с явной ориентацией на читателя, порой даже с некоторым с ним заигрыванием: они стали более краткими, емкими, в них все чаще появляются анекдотические истории и байки:

«Служил Пасху во Вьетнаме, на нефтяной базе. Люди там в основном русские, но от Церкви далекие. Литургия совершалась в культурном центре — здании, плотно окруженном магазинами и летними закусочными. Идем крестным ходом. Мужики, отрываясь от пива, смотрят на нас примерно так, как будто бы мимо шел слон или летела тарелка с гуманоидами. Один другому:

— Ничего себе... Не, это что, взаправду?

— А я вообще не понял. Во чего бывает...» [2]

Бывает, действительно, всякое. И книга отца Тихона, в общем, о том же самом. О том, как успешные, обеспеченные и совершенно невоцерковленные молодые люди открывают для себя другую, поначалу чужую и непонятную, монастырскую жизнь и эта жизнь вдруг становится для них единственно возможной: «Не знаю, что произошло, но мир потерял для меня весь интерес и привлекательность. То, что еще вчера казалось желанным и ценным, теперь открылось если не как бессмысленное (я не дерзал многое так называть), то совершенно далекое. Я не узнавал себя. И друзья тоже меня не узнавали. <...> Открылась другая жизнь, по сравнению с которой все прожитое мною за двадцать четыре года не шло ни в какое сравнение» [3] . Архимандрит Тихон выстраивает перед читателем калейдоскоп фигур, событий, фактов, подтверждающих незримое, но постоянное присутствие божественного в нашей жизни. Эта манера отчасти напоминает феноменологический подход беспредпосылочного описания опыта познающего и открывающего сознания, предложенный когда-то Паулем Тиллихом в «Систематической теологии»: «В теологии должен применяться феноменологический подход ко всем ее базовым понятиям, что вынудит ее критиков прежде всего осознать, что же означают критикуемые ими понятия. Но это вынудит и самих теологов давать аккуратные определения существующим в теологии понятиям и использовать их логически последовательно, тем самым избегая опасного искушения заполнять логические бреши данными благочестия» [4] .