Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

— Отчего умерла эта дама с площади Ареццо? Она была старая?

— Нет.

— Может, она болела?

— Не знаю.

— Она умерла в своем кресле или в постели?

— Я не знаю. Важно только то, что мы идем с ней попрощаться.

— Она узнает об этом?

— Я не знаю.

Ипполит злился на себя: он только и мог, что повторять дочери «я не знаю», — потому, что он и правда не знал ответа, или потому, что скрывал от нее правду. «Она сочтет меня болваном и будет права».

Изис подумала и сказала:

— Вообще-то, не важно, узнает она об этом или нет. Главное, чтобы мы это сделали.

На паперти их в последний момент догнал Жермен и предложил увести Изис домой. Но было поздно: девочка уже настроилась участвовать в церемонии. В результате Жермен с неохотой поплелся за ними.

Гроб опустили у алтаря, потом поставили на крышку портрет Северины.

— Ах, это она! — воскликнула пораженная Изис.

Ипполит увидел, что девочка дрожит.

— Тебе плохо, милая?

Щеки у Изис побелели, и она выдохнула:

— Я же ее знала. Я…

Она повернулась к отцу, лицо ее сжалось от боли.

— Почему?

— Все когда-нибудь умирают, дочка.

— Но почему?

Голос у нее был такой умоляющий, что Ипполит просто не мог в очередной раз ответить «не знаю». В панике он обернулся к Жермену, но тот только уставился на свои ботинки.

Тут слово взял священник, и все переключились на него.

Началась служба. Теперь Ипполит не боялся, что Изис услышит страшные подробности: служитель церкви, осуждающей самоубийство, вел себя так, будто обстоятельства кончины ему неизвестны.

Ипполит немного расслабился и огляделся вокруг: здесь были, конечно, сотни незнакомых людей, но пришли и обитатели площади Ареццо.

Безукоризненная мадемуазель Бовер с прямой спиной и заплаканными глазами; красотка — агент по недвижимости, скрывшая глаза под круглыми темными очками; Людовик и его мать, вздрагивавшие в такт каждому слову из трагической речи священника; спокойная и сосредоточенная Роза Бидерман, придававшая внушительности церемонии, — она отвечала на приветствия всех, кто пришел в церковь. Подальше, в углу, Ипполит увидел писателя Батиста Монье — он был без своей миниатюрной жены, в обществе какой-то блондинки. Ближе к алтарю консьержка Марселла один за другим вытаскивала из сумки бумажные носовые платки: у нее была какая-то ненасытная жажда рыдать. Инженер Жан-Ноэль Фанон пришел со своей женой Дианой, которая редко появлялась на людях, — она была в великолепном черном костюмчике и не скрывала зевоты. Галерист Вим зашел на несколько минут, взглянул на часы, шепнул что-то своей секретарше, симпатичной фламандке, и выскользнул из церкви с озабоченным видом человека, который не может пропустить важную встречу. Удивили Ипполита владельцы цветочного магазина Орион и Ксавьера: она никогда не казалась ему особо чувствительной, но сейчас явно испытывала сильное горе: у нее было осунувшееся серое лицо, остекленевшие глаза, и она кусала губы, как будто старалась сдержать рыдания; обычно безмятежный, Орион озабоченно глядел на жену и поддерживал ее под руку.

Ипполит повсюду высматривал Патрисию, но не находил. Повернувшись в другую сторону, он увидел ее в своем же ряду, справа от Изис и Жермена. Она смотрела на него. Не задумываясь, они улыбнулись друг другу. В одну секунду была забыта и их ссора, и ее причины.

К микрофону вышла девочка и повернулась лицом к собравшимся: это была Гвендолин, старшая из четырех сирот. Все обратились в слух.

Она встала ближе к микрофону, в руке у нее был исписанный листок. Публика затаила дыхание.

Изис вцепилась в руку отца и в ужасе прошептала:

— Папа, если ты умрешь, я думаю, я тоже умру.

Взволнованный Ипполит нагнулся к ней и прижал ее к себе.

Гвендолин смело начала свою речь решительным звонким голосом. От имени брата и сестер она говорила об ушедшей от них матери, назвала ее прекрасной, чуткой, нежной матерью, говорила о том, что она всегда была рядом с ними в сложные моменты, упомянула о ее светлой спокойной любви к ним, которая никогда не бывала навязчивой. Пока она произносила эти слова прощания с обожаемой матерью, голос ее становился все звонче, в зале плакали. Смелость девочки тронула людей, и от этого им казался еще более жестоким и непонятным уход Северины, это внезапное, бессердечное исчезновение, без всяких объяснений. А Гвендолин тем временем затронула более опасную тему. Повернувшись к гробу, она обратилась прямо к своей умершей матери:

— Почему ты так мало рассказывала нам о себе? Почему не доверила нам свою боль, свои секреты, которые тебя мучили? Почему ты так хотела защитить нас от этого, что мы ничего о тебе не знали? Почему ты считала, что мы не сможем понять? Почему решила, что мы станем меньше тебя любить, если узнаем о твоей боли? Почему, мама, ну почему? — Голос у нее дрогнул.

После этого обращения в церкви установилась полная тишина, только иногда ее прерывали всхлипывания: Гвендолин не отрывала глаз от гроба и немого портрета на нем и ждала ответа, которого так и не последовало.

Ипполит почувствовал, как что-то сдавило его ногу: Изис обхватила ее руками и, уткнувшись лицом в складки его брючины, горько плакала.

Он непроизвольно обернулся к Патрисии, которая с сочувствием смотрела на девочку. Их встревоженные взгляды встретились: с этого момента он знал, что Патрисия готова полюбить Изис.

Вдруг слева кто-то толкнул его локтем. Том и Натан опоздали и теперь, извиняясь, пытались протиснуться в его ряд.

Ипполит любезно улыбнулся им и попросил соседей подвинуться. Изис подняла голову и обрадовалась, увидев знакомые и симпатичные лица.

Церемония продолжалась.

Изис попросила, чтобы отец нагнулся к ней, и шепнула ему на ухо:

— Она ведь покончила с собой, да?

Ипполит, успокоенный тем, что больше не надо ее обманывать, прошептал:

— Да. Это самоубийство.

— Как?

Ипполит уже больше не сомневался.

— Она бросилась вниз с высокого дома.

Изис так и застыла с раскрытым ртом.

Священник объявил, что пришло время причастия. Натан, оставив Тома, пошел к алтарю. Ипполит замер в нерешительности. Он был верующим, но в церковь ходил нерегулярно и не знал, идти ли ему за причастием. Увидев, что Патрисия идет по проходу, он оставил Изис Жермену и решился влиться в очередь тех, кто собирался причаститься.

Патрисия следовала за ним, ее почти прижали к нему. Они молчали и даже не смотрели друг на друга, радуясь, что они совсем рядом. Занятые своими отношениями, они не заметили, что люди снова оживились: все присматривались друг к другу, примечая, кто католик, а кто нет. В такой стране, как Бельгия, расколотой надвое не отношениями между франкоговорящими и фламандцами, а границей, разделявшей христиан и атеистов, момент причастия давал почву для пересудов на много месяцев вперед. Священнику помогал дьякон, и плотная очередь у алтаря на верхних ступеньках разделялась надвое. Ипполит и Патрисия неожиданно оказались рядом перед хорами, перед каждым стоял служитель церкви, протягивавший им облатку. Они одновременно наклонились. Одновременно приняли причастие. Одновременно подошли под благословение. Эти мгновения взволновали их обоих и обоим показались предзнаменованием: забыв, по какому поводу они здесь, они видели только сияющие витражи, белые лилии, огромное золоченое распятие, и, зачарованные мощными органными аккордами, они оба представляли себе, что это репетиция их будущей свадьбы.

Они вернулись на свое место, ни на кого не глядя, сердца у них колотились, на языке была круглая облатка, а душа исполнена этим неожиданным тайным обещанием.

К органисту подошла певица, и под своды церкви вознеслись величественные звуки «Лаудате». В музыке Моцарта слышалась благодарность: она славила Господа за то, что Он дал нам жизнь, такую хрупкую и драгоценную, и радовалась, что каждому из нас выпала эта удача, звуки смешивались с мягким светом, заливавшим здание.

Ипполит больше не испытывал грусти, он радовался — радовался, что он здесь, что рядом с ним дочь, друг и его будущая жена. Неужели ему нужно было прийти на похороны, чтобы осознать эту радость? Тут он вспомнил странную фразу, которую слышал в детстве: надо, чтоб кто-то умер, чтобы другие жили. И, заново вглядываясь в портрет на гробе, он словно бы уловил новое выражение отпечатанного на глянцевой бумаге лица: в нем прибавилось доброты, появилась какая-то рассеянная нежность; Северина стала его добрым ангелом, хранительницей его любви.

Слева раздался шум, все повернулись в ту сторону. Ксавьера упала в обморок; муж не успел подхватить ее, и она рухнула на пол между скамьями.

Натан пробормотал сквозь зубы, так что было слышно его соседям: