Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник) - Мария Фомальгаут

Это всё неважно. Сейчас всё это будет уже неважно, сейчас я буду мёртвым, и меня будут окружать мёртвые, и я буду плясать с ними их бешеные пляски…

Покачиваюсь на границе двух миров, падаю в тот, сладкий, невесомый мир…

Чувствую, что так было – все века, во все времена, в осеннюю ночь, ночь демонов, мёртвые оживали, вставали из могил, кружились в бешеном хороводе вместе с осенней листвой под звуки неведомой мелодии…

Бесконечны, безобразны

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны

Будто листья в ноябре…

…смотрю на свои истлевшие костяшки, вижу мёртвые глазницы вокруг…

…прихожу в себя на полу подъезда в луже собственной блевотины, какая-то бабища надрывно орёт: что за скотины такие, ни стыда, ни совести нету…

Да пошла ты…

Может, я успею предупредить его, что всё будет так. Может, он спохватится не пойти в «Армагеддон». Или вообще не поехать в Москву, хотя Москва тут ни при чём, Москва, она такая, какую мы сами себе сделаем.

Иду в темноту ночи, к его дому.

Может, успею.

При свете дня лес возле дома кажется совсем не страшным. Да здесь всё кажется не страшным, ночные мороки как будто умерли. Вот именно, что как будто. Это только кажется. Я знаю. Они ушли туда, в темноту чащи, ждут своего часа.

Они…

Я не знаю, кто они. Я не знаю, кто он, который приходит каждую ночь. Я не знаю его имени. А может, у него и нет никакого имени.

Прошлой ночью я всё-таки победил его. Всё-таки дождался рассвета, дождался того часа между днём и ночью, когда ещё не тьма, но уже не свет, когда он, вспугнутый солнцем, отступил от окна, ушёл в темноту леса.

Я следил за ним. Я видел, куда он пошёл. Чёрт возьми, в подступающем рассвете я видел, как он лёг в землю…

Иду в тёмную чащу. Разумеется, я ничего не найду, разумеется, мне померещилось что-то там, ночью…

Разрываю сухую листву, просто так, может, наткнусь на какой-нибудь боровик или мухомор, дам ему пинка, ещё бы сейчас потоптать дедушкин табак, только он весной бывает, не сезон…

Разрываю листву.

Вижу его.

Он лежит, зарылся в листья, истлевший, пропахший смертью. Вот так же в доме пахло, когда бабушка умерла, это я хорошо помню. Вижу его пустые глазницы, подёрнутые паутинками, каких-то мошек на теле…

Он поднимает голову…

То есть, что я говорю, не может он поднять голову, не может он сесть на земле, неуклюже встать…

…через секунду вижу себя бегущим по просеке, кажется, я кричал, а может, нет, не помню, бросаюсь в дом на окраине деревушки, врезаюсь в отца…

– Ты чего, а?

Вздрагиваю, прихожу в себя, действительно, чего я…

Сегодня он потревожил моё убежище. Разрыл сухие листья. Мне кажется, это добрый знак, кажется, он перестаёт меня бояться.

Почему так бешено колотится сердце…

Оно теперь всегда бешено колотится, оно как будто чувствует, что недолго ему осталось. Чердак честно сказал, с его зельем больше трёх лет не живут. Только мне плевать, сколько живут, сколько не живут. Наступает время, когда за зелье отдашь не то что какие-то годы жизни, но и…

Но и…

А больше мне и нечего отдать…

Дамочка цокает каблучками, совсем близко. Выскакиваю из проулка, выхватываю сумочку, ай, ах, ой-ой-ёшенки, как сказал бы Чердак…

Бегу в темноту ночи, в хоровод осенних листьев. Скорее к Чердаку, за снадобьем, осталось потерпеть немного, и буду плясать в хороводе мертвецов, сам лёгкий, бесплотный, бестелесный…

Кто-то преграждает дорогу…

– Ты чё, парень, охренел?

Кто-то хватает сумочку, вырывает, пусти-пусти-пусти, отбиваюсь от кого-то, визжит дамочка: держите его, держите, кто-то швыряет меня на землю, на какие-то штыри какой-то стройки…

…прихожу в себя, ещё думаю, что это за липкой гадостью меня облили, не сразу спохватываюсь, что это моя кровь. С третьей попытки поднимаюсь на ноги, дамочки нет, сумочки тоже нет, ничего нет. Нет сил даже ругаться, сам виноват, упустил, упустил, упустил. Проще всего снова выйти на охоту, да чёрта с два выйдешь, если руки в крови, в буквальном смысле, в крови.

Иду в сторону Чердакова дома, ещё надеюсь на что-то, не век же он в долг не даёт, ну один-единственный раз, ну только один…

…не сразу спохватываюсь, что сердце у меня больше не бьётся. Ни бешено, ни небешено.

Никак.

– А сейчас он там есть? – спрашивает отец.

– Нет.

Смотрим в подступающие сумерки. Сам себе кажусь идиотом, выдумал тоже, нажаловался отцу, как маленький. И вот готов спорить: на этот раз ничего не будет. Совсем. И потащит меня отец с полным правом к психиатру.

– А он когда приходить начал?

– Да… с сентября. Как я решил, что весной в Москву поеду…

Отец кивает. Сжимает ружьё, заряженное серебряной ложечкой. Так спокойно, будто для него это дело обычное, бить упырей. А может, и правда обычное. Что я вообще знаю про отца…

– Скелет, говоришь, истлевший?

– Ну.

– А крылья у него есть?

– Не-е…

Отец снова кивает. Мне кажется, он не боится. Может, только кажется.

Выволакиваю себя из засохшей листвы. С каждым разом выволакивание даётся мне всё тяжелее и тяжелее. Оказывается, мёртвое тело тоже не вечное, И бешеные пляски мертвецов в холоде осени – не навсегда.

Иду к дому. В который раз иду к дому. Может, на этот раз я достучусь до него. Может, он услышит. Может, поймёт. Может, не поедет в Москву. Или, по крайней мере, не пойдёт в Армагеддон. Или…

Он смотрит на меня с той стороны окна. Ему только семнадцать. У него ещё всё впереди. Между нами два года жизни… и смерти. Между нами Армагеддон. И Чердак с его анекдотами. И зелье. И бешеные пляски мертвецов. И сумочка в подворотне. И…

Он видит меня. Он даже поставил на окно икону, чтобы меня отпугнуть, икона обжигает меня какими-то флюидами, это больно.

Вижу рядом своего отца. Вру, уже не моего – его отца. У меня отца нет. У меня вообще ничего нет. меня самого уже нет.

Огромным усилием воли протягиваю истлевшую руку. Стучу в окно.

Отец вскидывает ружьё. Что он задумал…

2013 г.

Острова

Я проснулся на своём острове, как всегда, огляделся вокруг: не осыпался ли остров за ночь, не стал ли меньше, не истлел ли. Нет, кажется, всё в порядке. Кажется… Ну да, всё в порядке, всё те же самые двести квадратных метров от и до, ровная серая площадка, и моя плетёная хижина посередине. Больше у меня ничего не было – площадка и хижина, да в те времена я не знал, что может быть что-то другое…