Шерас. Летопись Аффондатора. Книга первая. 103-106 годы - Дмитрий Стародубцев

– Мне некогда тебя выслушивать, презренный. Завтра тебя и твоих друзей в цепях отправят в Грономфу, и там ты расскажешь обо всем. Другим.

– И всё же я прошу тебя – выслушай. Я буду так же краток, как и великий Провтавтх, – взмолился ДозирЭ, вызвав столь слабодушным поведением неодобрение своих товарищей.

При имени Провтавтх Сюркуф усмехнулся и, казалось, смягчился:

– Ладно. Поднимись, встань на одну ногу и говори столько, сколько выдержишь в таком положении.

Писарь в углу тихо хихикнул. Вишневый махнул стражникам, и они отпустили пленника.

ДозирЭ принял требуемую позу и начал рассказывать про то, как покинул отчий дом и отправился в лагерь Тертапента. Он пытался говорить кратко и не задерживаться на мелочах, но это у него плохо получалось. Когда грономф поведал о маллах, о десятнике гиозов Арпаде, который его отпустил, о многом другом, и подобрался к истории с золотой статуей Слепой Девы, нога, на которой он стоял, уже затекла. И всё же ДозирЭ, пошатываясь, напрягаясь изо всех сил, дошел до конца своей истории, подробно описав необычайные событияя в иргамовском городе Тедоусе и бегство на матри-пилоге.

– Теперь ты видишь, айм, что мы не иргамовские лазутчики, а верные Авидронии и преданные Инфекту воины, просто на нашу долю по воле насмешливых богов выпали все эти удивительные злоключения..

ДозирЭ пошатнулся, теряя равновесие.

– И последнее. Ты можешь сделать со мной все, что пожелаешь. Но отпусти этих славных воинов. Ведь ты искал меня? Что ж, я в твоем распоряжении…

И молодой человек рухнул на землю.

Сюркуф всё это время внимательно слушал, а Белмодос быстро записывал, мастерски обращаясь с лущевыми стержнями. Когда ДозирЭ закончил, Вишневый схватил со стола свиток с еще не высохшей авидронской вязью и пробежал строчки глазами.

– Я сталкивался со многим в своей жизни, рэмы, но подобных сказок мне еще не доводилось слышать, – сказал он, покраснев, и его орлиный нос даже как-то заострился от гнева. – Если я отправлю этот онис в Грономфу, надо мной будет смеяться весь Круглый Дом. Эгоу, авидроны, я вижу, здесь у нас разговора не получится. Встретимся в Грономфе.

И Сюркуф сжег онис в пламени факельницы. ДозирЭ едва не задохнулся от ярости, а Тафилус рванул веревки на своих руках, и они затрещали. «Стража, увести!» – приказал Вишневый. Воины схватили пленников и вывели вон.

– Пиши, Белмодос: пленные отчасти сознались, что за спасение золотой статуи Слепой Девы и прочие услуги приняли от иргамовского военачальника…как там его звали? – Дэвастаса деньги в размере, м-м, двух золотых берктолей и получили от него новые поручения касательно, м-м, касательно осадных работ авидронской армии под Кадишем. Написал?..

Партикула Эгасса теперь располагалась под самым Кадишем в одном из лагерей и непосредственно участвовала в осаде крепости. Работа нашлась всем: лучникам и метателям, всадникам и колесничим, мастеровым, лагерной обслуге, землекопам, следопытам, монолитаям и даже «бессмертным». Партикулис Эгасс сбился с ног в бесконечных заботах. Однажды, отдыхая в купальнях от своих немалых трудов, он вдруг заметил голого светлокожего юнца со шрамом через всё лицо. Это было возмутительно. Военачальник ранга Эгасса беспрерывно охранялся. Ни один посторонний без разрешения просто не мог к нему приблизиться. Эгасс схватился за меч, который всегда был рядом, и вскочил, приготовившись отражать нападение. Молодой человек замахал руками, показывая, что он свой и беспокоиться не о чем. В купальни вбежали телохранители, но неизвестный взмолился:

– Выслушай меня, партикулис, и ты будешь мне непомерно благодарен, когда узнаешь, о чем идет речь.

– Говори, – ответил Эгасс, показывая телохранителям, чтобы они ушли.

– Я служу писцом у Вишневых плащей, и зовут меня Белмодос.

– Где ты заработал этот шрам, Белмодос? – спросил Эгасс, зевнув и вновь улегшись на раскаленные каменные плиты купальни.

– Год назад я записывал признание одного лазутчика. Стражники недоглядели, он вырвался и ножом нанес мне эту страшную рану.

– Хороший удар, совсем неплохо, – одобрительно цокнул языком партикулис.

– Так вот, рэм, недавно к нам привели трех молодых мужчин, похожих на воинов, которых захватили лаги в ста итэмах отсюда. Они долго странствовали и были крайне истощены, а тела их вдоль и поперек покрывали незаживающие раны…

И Белмодос рассказал о том, что видел и слышал день назад в шатре Сюркуфа. Чем дольше Эгасс слушал, тем внимательнее становился его взгляд. Когда писец закончил, военачальник быстро поднялся, словно услышал сигнал нападения, и Белмодос, к своему крайнему удивлению, вдруг увидел перед собой не уставшего немолодого авидрона с рыхлым распаренным телом и отсутствующим взглядом, но воина Инфекта. От недомоганий и сонливости не осталось и следа. Партикулис стал ругаться, словно погонщик скота, и начал собираться. Юный писец рассеянно наблюдал за ним.

– Постой, но почему ты рассказал мне об этом? – спохватился Эгасс.

Белмодос замялся, глаза его заблестели, а ужасный шрам на лице набух и зарделся.

– Я… Мне показалось, что они говорят правду…

– Ну-ну, – усмехнулся при этом начальник «неуязвимых».

– Но ко всему прочему, я рассчитывал на небольшое вознаграждение, – застенчиво признался Белмодос. – Ведь я его заслужил?

– Конечно. Ты правильно сделал, что пришел ко мне. Это честные люди и славные воины. Своим смелым поступком ты, возможно, спас их от неминуемой гибели.

И военачальник протянул писцу золотой инфект.

– Но помни, – добавил, вручая монету, Эгасс и нехорошо сверкнул глазами, – этот золотой только тогда пойдет тебе на пользу, если о нашем разговоре никто не узнает…

Алеклия вышел из шатра, который располагался на холме, посреди лагеря, и, оглянувшись по сторонам, вздохнул полной грудью. Вокруг горели тысячи огней. Уже наступила ночь, еще одна ночь этой упорной многомесячной осады.

Инфект Авидронии любил это время. Любил Хомею, свет которой не слепил, а был приятен и мягок. Любил тишину, когда затухал гвалт огромного воинства и можно было отдаться неспешным размышлениям. Любил, потому что только тогда можно было хоть на некоторое время сбросить с себя маску Бога, Полководца всех полководцев, и побыть обыкновенным человеком. Впрочем, ночь, наверное, любил и весь авидронский лагерь, и даже весь гарнизон противника, засевший в крепости, ибо только ночь приносила всем желанную передышку; и воины, устраиваясь на ночлег, говорили: «Слава ночи! Я жив, и это уже хорошо. А завтра – будь что будет!» Единственное, чего недоставало Божественному вот такой свежей ночной порой здесь, под Кадишем, так это Провтавтха.

Алеклия посмотрел в сторону ненавистного Кадиша. И в уши вдруг ворвались тысячи резких отвратительных звуков, так не идущих ночной идиллии.

С некоторых пор ночь более никому не приносила облегчения. Потому что однажды он распорядился и в темное время продолжать осадные работы, а еще ни на мгновение не останавливать обстрел Кадиша из метательных механизмов. В тот момент, когда война зашла в тупик, потому что авидронская армия уткнулась в неприступный Кадиш и не могла далее ступить ни шага, в тот момент, когда многие чувствовали безысходность, а в глазах военачальников и цинитов появилась тоска, а потом упрек в нерешительности, потому что победа, почти добытая, иронично ускользала из рук, превращаясь в жестокое поражение, – в этот момент Инфект не мог поступить иначе. Или армия Авидронии бесславно уйдет, обесчещенная, или Кадиш будет взят любым способом, хоть бы и тяжелым кровопролитным штурмом.

После кадишского сражения, когда иргамы поспешно бежали, взятие крепости казалось делом нескольких месяцев. Тогда у всех возникло ощущение, что война почти закончена, что Тхарихиб не оправится от тяжелого поражения, несмотря на то что часть армии ему удалось сохранить. На это время Алеклия и решил задержаться в Иргаме, поддавшись общему настроению, чтобы самому организовать осаду и, если повезет, присовокупить к своим многочисленным легендарным свершениям еще один подвиг. Конечно, он знал, что в крепости заперся огромный стотысячный гарнизон, что запасов еды хватит на год, что оборонительные сооружения более чем неприступны. Но ведь Грономфа на протяжении всей своей истории побеждала прежде всего там, где победить было невозможно; почему Кадиш должен стать исключением? А главное, еще никогда авидроны не окружали крепость столь многочисленным войском.

Инфект собрал у крепости более чем трехсоттысячную армию, восемь тысяч метательных механизмов, около ста передвижных башен. Через пять дней кольцо вокруг Кадиша замкнулось. Вылазки из крепости и атаки извне не приносили иргамам результата. Еще через десять дней Кадиш оказался в безнадежной блокаде.

К крепости привели сто тысяч землекопов и мастеровых, прежде всего каменщиков. За сорок дней у Кадиша возвели мощную укрепленную позицию. Она состояла из двух линий: внутренней, обращенной к стенам, и внешней, защищающей самих авидронов от внезапного нападения извне. Первая линия находилась на расстоянии восьмисот мер от стен крепости, наружная следовала через тысячу шагов от первой. Теперь у неприятеля пропала последняя возможность вырваться из окружения либо получить помощь извне. Сами же воины Инфекта расположили свои стоянки между этими линиями по всей длине через равные промежутки и всегда готовы были действовать с любой стороны в любом месте.