Восставшие из пепла - Слав Караславов

Захватив Серры и Мосинополь, деспот Крестогорья решил побыстрее вернуться в Мельник. Ему не хотелось жить среди ромеев, чувствовать себя навозным жуком.

И кто он такой, Феодор Комнин? Самозванец. Вокруг него собрались людишки, по которым веревка плачет или кол. Ахейские рыцари[193], патрикии из Месарии[194] и Андравиды[195], архонты[196] из Альмиры[197], латиняне из южных и северных земель эпирца… И все старались протиснуться как можно выше, затоптав других, получить чины, богатства, посты, земли. А у Слава были и горы, и крепости, и богатства. И ничего он не получил от эпирца, кроме Ирины Петралифы, от которой не знал, как отделаться. Его жена давно заменила казненного Феоктиста. Феодор Комнин теперь руководил заговором через нее. После возвращения Слава из мосинопольского похода Иван Звездица доложил ему, что схвачен еще один гонец эпирца.

— Пусть Недю допросит его и отсечет ему голову. И — тихо, чтобы никто не знал об этом, — распорядился Слав.

Он уже не спускался в большой городской дворец, где жила со своими евнухами деспина Ирина Петралифа. И если иногда заглядывал туда, то ничего не брал в рот из того, что ему подносили. Так продолжалось уже много лет. И когда Ирина начинала обхаживать его и приглашала остаться с ней на ночь, деспот опускал глаза и говорил:

— Стар я, деспина, стар…

Про себя-то он знал, что не так уж стар, но никогда не забывал об одном случае. Он тогда вернулся из монастыря богородицы Спилеотиссы, сильно проголодавшись. Едва вошел во дворец, забегали вокруг него слуги деспины. Задымился очаг, зашкварчала свинина на огне, и деспот протянул руку к жареному мясу. Но богородица ли, которой он молился в то утро, или какая другая неведомая сила была тому причиной — мясо он выронил, и оно покатилось по полу. К мясу кинулась кошка, начала его есть, но тут же выметнулась из-под стола, растянулась на ковре посреди комнаты и издохла, выпучив остекленевшие глаза.

И тогда Слав ударил по щиту. Во дворец ворвались стражники, он указал им на двух евнухов, которые готовили пищу.

Без допроса их в тот же день вывели на мост, и головы скопцов отправились в долгий путь по реке. Слав знал, кто приказал им отравить пищу. Но он не мог пока так же расправиться с деспиной. Эпирец, император Фессалоник, был еще силен. И деспот должен ждать того часа, когда раз и навсегда можно будет рассчитаться и с императором и с его племянницей.

Слава мучила бессонница, думы о мщении не давали покоя. Он словно наяву видел непомерно длинные и тонкие руки эпирца, его узкую грудь, болотной зелени глаза, — и задыхался от отвращения.

В свое время, когда Слав написал Комнину о том, что заговорщик Феоктист утверждал, будто подослан им, фессалоникийским императором, Комнин ответил: Слав правильно поступил, отрубив голову этому лгуну, ибо он, император Фессалоник, не имеет двух душ — одну добрую и честную, а другую коварную и злую. У него только одна душа, которая желает добра всем своим родным и друзьям. И пусть Слав верит ему, как верил до сих пор. Верить этому эпирцу?! Слав и тогда не верил Феодору Комнину, а уж теперь тем более. Он понял, что в хилом теле эпирца и вправду сидит одна душа, но она черна, как смола, и несет только зло и беду ближним и соседям.

Надо бы постараться, чтобы эта душа как можно скорее рассталась с телом. Да не так-то просто, только успеть бы отомстить! Поэтому Слав задумывался о своем возрасте. Правда, он вполне здоров, крепок, словно горная вершина, покрытая шапкой вечных снегов, неколебимая и мрачноватая, но ведь годы и седину никуда не денешь.

Люди Ирины Петралифы все время вынуждали его быть настороже. У них не было к нему доступа, но это ничего не значило. Ромейское коварство и подлость проникали всюду.

Стража неусыпно следила за людьми деспины, каждый вечере Славу доносили, кто из них куда ходил, с кем встречался и о чем разговаривал. В последнее время один из людей Слава дважды ездил к монаху Григорию в Роженский монастырь[198], в который частенько наведывалась и Ирина Петралифа. Через несколько дней труп этого человека был обнаружен на дне ущелья, над ним вились стаи воронов. Исчез и монах Григорий, уже не мелькала больше в монастыре и на улицах Мельника его ряса.

А в крепости жизнь шла своим чередом, буднично и однообразно. Весна, лето, осень и зима сменяли друг друга.

В жизни каждого были улыбки и слезы, скорбь и радости. Одни умирали, другие рождались. Угощение для священников никогда не переводилось. Свадьбы, крещения, поминки не обходились без трапез с вином, на них часто приглашали и деспота, но он почти всегда отказывался. Все эти погребения и крещенья напоминали ему о его собственных радостях и горестях. Свадьбы — о Маргарите-Изабелле, крещения — о его сыне, а погребения всегда вызывали мысли о собственной смерти, которая где-то поджидает его. До сих пор его пути с безносой расходились. И хорошо, если бы она дала время расплатиться с должниками — Феодором Комнином и его племянницей.

И тогда Слав в любую минуту будет готов подняться в небесные селения. И пусть его там судят, кто хочет, посылают куда угодно — в ад или в рай, только хотя бы там не видеть эпирца.

Иногда эти его мысли уступали место воспоминаниям. Он видел мальчика, бегающего в саду крепости, слышал; его голос, представлял себе служанку Феофану, которая с добродушным ворчаньем искала по саду маленького озорника. Славу всегда хотелось крикнуть ей, чтобы она оставила Алексу в покое, — пусть себе играет и резвится. Каким сын уехал в Тырновград, таким он его и помнит. Ему трудно даже представить, каким стал сейчас его Алекса.

А вдруг он умрет, так и не повидав сына? Как бы хотелось обнять его за плечи, подвести к верхней башне, и сказать:

— Сын, это твое, все твое! Люби свою землю! И не только землю Крестогорья, но земли всех болгар!

Вести о сыне часто приходили в Мельник. Правда, Славу трудно было понять и воспринять их. И он в свое время, как сейчас Алекса, был приближенным своего царя Калояна. И его высоко ценил царь. Но ценил не за то, что он был мастер писать грамоты и выполнять обязанности посла, а за то, что умел держать в руках меч и ударом кулака мог свалить на землю молодого быка. Таких молодцев и собрал он у себя в верхней крепости! На коня садятся — кони под ними оседают. Топоры боевые у всех, широкие и тяжелые, как булавы. Если ударят сверху вниз, то раскроят человека надвое. Они не умеют писать грамоты, болтать по-фряжски и ромейски, да это им и не нужно. Для этого дела у деспота есть писарь Панкратий. Кроме, как для писания, он ни на что другое не способен. Дай бог, чтобы его, Слава, сын был не Панкратием, дай-то бог…

Молва, что император приказал готовить армию к походу, передавалась из уст в уста. Рыцари были довольны. Хватит заниматься женщинами, пора, давно пора подумать о врагах, угрожающих землям империи. Вон эпирец занял уже Адрианополь, часто отряды вражеских всадников появлялись у самых стен Константинополя. Люди боялись оставаться в своих имениях, опасность подстерегала каждого невооруженного путника. А вооруженные предпочитали вместе, группами ездить из одной крепости в другую. Страх и неуверенность царили во всей империи. Да и какая это была империя? Островок, окруженный врагами. С одной стороны — болгары и ромеи, деспот Слав и Феодор Комнин. С другой — никейский император Иоанн Ватац. И все алчно глядели на Константинополь. Если бы император Роберт до Куртене был немного поумнее, то легко мог бы расправиться со всеми. И не силой, а хитростью. Если бы он предпочел иметь союзниками болгар, то мог бы натравить на них фессалоникийского василевса. Если бы протянул руку дружбы Феодору Комнину, то болгары и никейцы сразу набросились бы на эпирца. Но император бездействовал. Слава богу, что хоть решился послать войска против эпирца. Константинополь ожил. На городских воротах развевались императорские штандарты, на рыцарях сверкали доспехи, и шлемы. Капелланы разъезжали на белых конях, размахивая всепобеждающим крестом Христовым. И лишь одно омрачало всеобщее ликование — император отказался предводительствовать армией. Стоило ему сесть на коня, как болезнь брала его за горло, у него кружилась голова, и он терял сознание…

Никто и не догадывался, что истинная причина его болезни была в другом: как только армия покинет Константинополь, сеньора Маргарита обещала доставить на императорское ложе юную графиню.

Муж графини возглавлял один из отрядов войска и, собираясь в поход, конечно, ничего не знал об истинной его причине. Как и все рыцари, он жаждал испытать силу своей руки и остроту меча. А с императором или без него выступит армия, ему было безразлично, ведь Куртене не славился боевыми победами. Его украшали подвиги другого рода. О них говорили везде и всюду. Они угрожали чести многих мужей, но, считал он, не ему. Граф был уверен в своей жене. И потому спокойно отправлялся на поле брани. Жена проводила его со слезами на глазах, и он еще чувствовал жар ее поцелуев на своих щеках.