ХРОНИКЕР - Герман Балуев

— И этим велик?

— Этим, — не поддержав моей веселости, кивнул Константин Петрович. Легкие, как паутинка, светлые волосики как бы несло над его крупной головой. — Подзабыли мы лозунг, а все равно куда от него деться: кадры решают все. Не делается — значит, человек во главе бесполезный.

— Ну, а предшественник ваш — старик Курулин, он что же, был...

— Бесполезный! — спокойно подтвердил Константин Петрович, повернулся и неспешно проследил, как бегает по сходням, распоряжаясь, тот, о ком у нас шел разговор. — Столяр хороший был, это верно. А что он сделал для рабочих, возглавив завком?.. Ничего. Загнали в котлован «несунов». А подумать, так ведь действительно: где взять человеку краску, гвозди, рулон рубероида, доску, где?... А у нас, между прочим, кубов двести бревен на берегу Волги гниет, своя лесопилка есть. И гвоздильный станок на складе ржавеет. И краску лучше все-таки продавать, чем вынуждать ее красть. — Константин Петрович вынул клетчатый платок, встряхнул его и вытер оплывающее лицо. — Открываем цех ширпотреба и лесоторговый склад. Покупайте, пожалуйста! А вы спрашиваете, почему великий. Вот поэтому и великий. У нас сейчас как привилось: бесполезный — это ничего, лишь бы не вредный. А вы знаете, когда у меня душа перестанет болеть? Когда мы, наконец, уясним, что бесполезный — это и есть вредный. Я читал, Алексей Владимирович, ваши произведения. Все в них есть. Вот этого, главного, в них еще нет. Будет?

— Будет, — машинально поклялся я.

Я шел к дому, и внезапный спазм страха усадил меня на случайную лавочку. На лбу выступил холодный пот. Уже не семь раз, а семьдесят я примерил написанное мною к затону и тем не менее каждое новое слово повергало меня в сомнение, заставляло заново оценивать созданную мною концепцию. Тут резалось по живому, и меня уже менее всего интересовало, хорошо мною или плохо написано, важно — правильно ли оценено. Я чувствовал себя как новобранец. Ничего подобного со мной еще не бывало. И выплыла, мучая, картинка отхода поезда на Москву. Сесть бы — и нет проблем! Кто упрекнул бы, за что? «Надоело у нас Лешке», — вот единственное, что сказали бы о моем бегстве затонские. И даже Берестов — откуда ему знать, какие у меня вне затона дела. Самого бы замучила совесть?.. Да полноте! С чего бы?.. Я припомнил все свои встречи. И с Катей, и с Ольгой, и с Грошевым, и с Поймаловым, и с Курулиным, и с Берестовым... — да со всеми я вел себя так, что мне не в чем себя упрекнуть. Все, что надлежало, сказал. Всем, что имел, поделился. Что же еще?.. А вот что: я чувствовал, улизни я из затона, и это был бы конец моей судьбы. То есть, может быть, не совсем моей, а того Алексея Бочуги, что был и автором и действующим лицом своих героических хроник. Он бы, тот Алексей Бочуга, сам себя тогда отменил. И все это было замечательно, но, как тошнота к горлу, тогда еще один подступал вопросец: «А не во зло ли затону твое профессиональное чистоплюйство?» Ну хорошо: ты имеешь возможность на всю страну сказать. Но решать-то по твоему сказанному будут другие. И как они нарешат — это никому неизвестно.

Я сидел на лавочке, и меня пробирал озноб.

«Ну что? — взял я себя в руки. — Пора советоваться с Курулиным!»

Я нашел его на караване сидящим за своим покоробленным от дождей столом.

— Моя статья о тебе в газету! — Я кинул на стол перед ним второй экземпляр.

Курулин развернул вдвое сложенные листы. Я предсмертно замер, отодвинулся, чтобы не видеть, как он читает, и стал смотреть на Волгу. Она предзимне замедлилась, отяжелела. Лишь отдельные лысинки сияли среди лошадиных морщин. За какой-то день погода сломалась. Уже мерзли руки и обращенное к Волге лицо.

— Так а зачем я должен читать? — поглядев в бумаги и отставив их, спросил Курулин.

— А я прошу тебя почитать! — не сдержавшись, сказал я грубо.

Под скулами у Курулина завязались узлы и от них спустились белые шнуры морщин. Курулин двинул ко мне бумаги.

— Будет опубликовано — почитаю.

— Василий Павлович! — Я помахал перед его носом страницами. — Вы поняли, что это о вас?

— Я это понял, — сказал Курулин. — Заказать тебе разговор?

— Зачем?

— Позвонишь, скажешь, чтобы выбросили статью.

— Значит, не будешь читать?

— Нет.

— Почему?

— Если ты не уверен в своем уме или в своей смелости, так не печатай!

— В своей смелости я уверен.

— А в уме, значит, не очень?

— А ведь дело не шуточное... Вот это ты понимаешь?

— Да, — сказал Курулин.

— Ведь это всяко может обернуться.

— Так, милый мой! Вот телефон, звони! Пусть выбросят. На кой тебе мучиться?.. Тебя что, обязали вот это писать?!

— Я прошу тебя уделить мне пять минут и вот это прочесть!

— Я уж сказал тебе, что не буду.

— Но почему, почему?

— А ты подумай. И вот когда надумаешь, тогда мы с тобой об этом и поговорим.

— То есть ты из каких-то своих соображений не хочешь читать.

— Во! Точно. Из соображений.

— Ну, смотри... Было бы, как говорится, предложено...

Взбешенный, я пошел с каравана, но через несколько минут вернулся.

— С городом можешь связать?!

— «Река», милая... — сняв трубку, сказал Курулин, и через пару секунд я говорил с Пашей Коровиным.

— Замредактора просил вас позвонить ему, — тускло сказал Паша. — Локотков. Не забыли такого?

— Рад снова слышать ваш голос! — с холодным воодушевлением и некоторой насмешливостью сказал через минуту мне из Москвы Локотков. — Так, Алексей Владимирович, что же мне вам сказать? Честное слово, вы меня даже расстроили. Я уже третий раз перечитываю и все никак... Устроил отца в завком — краска яркая: видишь — ага, вот как он использует служебное положение. Но затем он отца выгоняет — и образ рушится. Кто он теперь — я не знаю. А бывший революционер, как его?., вот, Солодов!., он сам разве не знал, что получать одновременно пенсию и зарплату нельзя? Зачем же мы такого будем показывать? Что мы этим, Алексей Владимирович, хотим сказать?.. И потом Курулин, как это он самодеятельно строит этот кораблик? Такого же быть не может! Выгнал милицию... Котлован этот... Почему же его не сняли с работы? Вот, очевидно, как должен стоять вопрос. Давайте подождем, когда у нас в руках будет какое-то официальное постановление. Чтобы, вы понимаете... Договорились?

— Какое постановление, — сказал я сквозь зубы. — Зачем?

— Давайте говорить прямо, Алексей Владимирович. Вы для нас теперь человек посторонний. Критических статей вы никогда не писали. Почему вы выбрали объектом критики своего друга — это тоже как-то сомнительно... Да меня первого надо гнать отсюда в шею, если я позволю использовать популярнейшую советскую газету, орган... — для сведения личных счетов. Вы меня поняли, Алексей Владимирович? Извините! Вы знаете, как я к вам отношусь. Не обижайтесь, ладно? — сказал он со смешком. — Сами подумайте: а ну, возьмется за нас ваш Курулин, чем мы сможем от него защититься? Какие козыри против него будут у нас в запасе?

— Я чувствую, вас убедит только разрешающая виза самого Курулина, — сказал я очень внятно и медленно, как всегда в минуты бешенства став оцепенелоспокойным.

— Вот именно! — засмеялся Локотков.

— Даю ему трубку, —сказал я. И передал трубку Курулину.

Я представил, как гладкий белый лоб Локоткова покрывается корявой влагою пота.

— Не сводит он со мною счетов, — послушав, что там говорит ему Локотков, сказал Курулин. — Нет... Нет... Печатайте, — сказал он. Послушав еще и ухмыльнувшись, он передал мне трубку.

— Послушай, Локотков, — сказал я, — я массу сил угрохал, возясь с тобой, когда, лет десять назад, мне дали тебя на выучку. Так вот, я требую компенсации! Три раза ты мой материал прочитал, а четвертый, будь уж любезен так, — не читай. Уважь!.. И вот что: положи-ка ты его на стол главному редактору. Такая моя к тебе будет просьба. Все! — Я бросил трубку, ничего не чувствуя, кроме оскорбленности и холодного бешенства.

Курулин, свесив кудри, деликатно помолчал, а затем поднял левую бровь:

— Не напечатают?

— Нет.

Это очень интересное ощущение, граждане, когда тебя ставят на место. Целый, так сказать, букет острейших переживаний, внезапных убийственно-точных характеристик, прозрение, момент истины, даже какое-то сардоническое наслаждение открывшимся тебе собственным ничтожеством: «Ах, так вот вы меня каким считаете? Ха-ха! Ну, посмотрим!..» Но вот уже все выпущенные тобой отравленные стрелы возвращаются и начинают впиваться в тебя. Ибо кто же виноват, что ты, привыкший чувствовать себя персоной, требующей особого внимания, перестал ею быть? Имя этого мерзавца?.. Ах, вот как: Алексей Бочуга?! Ну, тогда, может, надо сказать спасибо, что тебе своевременно указали твое место. Сказал?.. Ну, вот и отлично! А теперь можешь оглядеться на указанном тебе месте — как тут у нас дела?

Вернулось давно забытое, мальчишеское ощущение: вот он, родной и обжитый затон и рядом друг надежный — Куруля, а во все стороны уходят неизведанные, страшноватые своей неизвестностью пространства. Ну и пускай уходят! А нам и тут ловко. Чего еще надо, какого рожна?