1968. Год, который встряхнул мир. - Марк Курлански

Школа изящных искусств и Школа декоративных искусств при Сорбонне организовали «народную мастерскую», в мае и июне она производила в день более трехсот пятидесяти разных глянцевых плакатов с простыми, но выразительными рисунками и краткими лозунгами в том же духе, что и надписи на стенах. Эти плакаты остаются одним из наиболее впечатляющих проявлений искусства политического рисунка за всю его историю. Так, рука с дубинкой сопровождает известное высказывание Людовика XIV, которое часто использовалось для характеристики власти де Голля: «Государство — это я». Тень де

Голля затыкает рот молодому человеку, а рядом — сопроводительная надпись: «Будь молодым и заткнись».

Полиция сдирала плакаты со стен. Вскоре их стали сдирать коллекционеры, а в продаже появились пиратские издания. Это обстоятельство раздражало студентов, рисовавших плакаты. «Революцией не торгуют», — заявил один из них, Жан Клод Левек. Мастерская отвергла контракт на семьдесят тысяч долларов, предложенный двумя крупнейшими европейскими издателями. Осенью Музей современного искусства и Еврейский музей в Нью-Йорке провели выставки, посвященные продукции мастерской. Выставка в Еврейском музее называлась «Лицом к лицу со стеной» — еще один случай применения популярной цитаты из «Лорда Джона».

Они не только говорили, но и пели. Студенты пели «Интернационал», являвшийся гимном мирового коммунистического движения, Советского Союза*, Коммунистической партии и, следовательно, олицетворявший многое из того, что они отрицали. Это выглядело бы странно, если бы речь шла о студентах Польши или Чехословакии, но для французов эта песня, написанная в 1871 году в дни Коммуны — восстания французских рабочих против авторитаризма, — была всего лишь символом борьбы с режимом личной власти. Правые, в пику демонстрантам, пели национальный французский гимн — «Марсельезу». Ситуация, когда два этих гимна, лучшие из всех когда-либо написанных, неизменно приводили в состояние экстаза огромные толпы, распевавшие их на широких бульварах Парижа, и вынуждали каждую из враждебных сторон консолидироваться в процессе исполнения «своего» гимна, была просто идеальной для телевизионных репортажей.

Кон-Бенди, Соважо и Гейсмар были приглашены для проведения теледебатов с тремя журналистами на государственном телевидении. В обращении, которое предшествовало теледебатам, премьер-министр Жорж Помпиду — старый голлист, поднаторевший в политической борьбе и считавший (как Губерт Хамфри), что «все это» в скором времени может перейти под его контроль, — предупредил телезрителей о том, что они увидят трех «ужасных революционеров». Журналисты были напряжены, «страшные» революционеры, напротив, вели себя непринужденно и много шутили. Кон-Бенди улыбался.

«Мы положили их на обе лопатки, — вспоминал Кон-Бен-ди. — Я тогда только начал осознавать свою особую связь со СМИ. Я — продукт СМИ. После той истории они должны были бегать за мной. Довольно долго я был любимчиком СМИ».

Несмотря на то что государственное телевидение старалось пригладить все происходящее на телеэкране, грубые промахи бросались в глаза, тогда как на радио и более серьезные ошибки не дали бы такого эффекта. Раздражение журналистов от того, что их шоу провалилось, нарастало, и вскоре они взяли реванш в духе времени: 16 мая телерепортеры, кинооператоры и водители вышли на улицы.

В этот момент произошло нечто такое, о чем участники других национальных студенческих движений, зачастую терпевших поражение из-за того, что их никто не поддержал, могли только мечтать. 13 мая, в годовщину возвращения де Голля к власти, все крупнейшие профсоюзы страны призвали к проведению всеобщей забастовки. Франция прекратила работу. Автопарк остался без топлива, и парижане могли совершенно свободно гулять по опустевшим улицам, разговаривая, споря и в целом прекрасно проводя время, которое они запомнят навсегда.

Студенческие волнения имели место и в Морнингсайт-Хайтс (Колумбийский университет), и в Варшавском университете, равно как и в Риме, Берлине, Национальном университете Мехико, Беркли, но лишь во Франции студенты и рабочие выступили единым фронтом.

На самом деле произошло нечто иное. Хотя некоторые молодые рабочие, не согласные с политикой профсоюзов, сочув-# ствовали студентам, сами профсоюзы, в особенности находившиеся под контролем коммунистов, были настроены враждебно. По-видимому, студенты спровоцировали сильно запоздавший социальный взрыв, ибо рабочих голлистский режим к тому времени тоже стал все больше раздражать. Пролетарии не хотели революции, и им были чужды те цели, которые преследовали студенты, за исключением одной — свержения де Голля. Рабочие добивались лучших условий труда, более высоких зарплат и увеличения продолжительности ежегодных оплачиваемых отпусков.

«Рабочие и студенты никогда не выступали заодно, — утверждал впоследствии Кон-Бенди. — Это были два независимых друг от друга движения. Рабочие требовали проведения радикальной реформы в промышленности — существенного повышения зарплат и так далее. Студенты же стремились к коренным переменам в жизни общества».

Де Голль, столкнувшись с кризисом, который приобрел национальный масштаб, уехал в Румынию с четырехдневным визитом. Казалось странным, что в то время как Париж парализовали студенческие выступления, де Голль собрался в Румынию. Кристиан Фуше, министр внутренних дел, задал ему вопрос на эту тему, и де Голль ответил, что румыны не поймут, если он отменит визит. На это Фуше почтительно возразил, что в таком случае французы не поймут, почему он его не отменил. Утром следующего дня, когда министры собрались его провожать — события во Франции уже не сходили с первых полос большинства крупнейших газет мира, — де Голль заявил: «Этот визит крайне важен как в контексте внешней политики Франции, так и в плане ослабления мировой напряженности. Что же касается студенческих волнений, мы не намерены придавать им большее значение, нежели то, которого они заслуживают».

Де Голль попытался переключиться на ту сферу деятельности, в которой он чувствовал себя вполне уверенно. Студенческая проблема представляла собой нечто выходившее за пределы его понимания. С другой стороны, Румыния демонстрировала все большую независимость от советского блока, и де Голль, мечтавший возглавить «третью силу» между двумя сверхдержавами — как он любил говорить, «Европу, простирающуюся от Атлантики до Урала», — был крайне заинтересован в Румынии. Даже в условиях национального кризиса внешняя политика сохраняла приоритет перед внутренней. Во время отсутствия де Голля его полномочия осуществлял Помпиду.

Премьер-министр, весьма высоко ставивший свои дипломатические способности, разработал проект соглашения, в котором были удовлетворены почти все студенческие требования. Помпиду освободил арестованных студентов, снова открыл Сорбонну и отправил полицейских в казармы. Эти меры позволили студентам легко «отвоевать» Сорбонну, как и в случае с «захватом» театра «Одеон», с помощью нескончаемого потока красноречия. Однако в то время как студенты вели свои блестящие дебаты, десять миллионов рабочих бастовали; продуктовые магазины опустели, движение прекратилось, и повсюду стали расти груды мусора.

И Помпиду, и де Голль понимали, что проблемы студентов и рабочих носили принципиально разный характер. Если «студенческий вопрос» представлял собой в их глазах абсолютно непостижимое явление, то с «рабочим вопросом» они были хорошо знакомы. Голлисты полностью отказались от своей прежней экономической политики, выразив готовность пойти на уступки рабочим: на 10% повысить зарплату, поднять уровень минимальной заработной платы, сократить количество рабочих часов и увеличить пенсии. Министр финансов Мишель Дебре, «архитектор» экономической политики, даже не был поставлен в известность о намеченных уступках и, как только узнал об этом, подал в отставку. Однако бастующие сразу же отвергли любые уступки.

Де Голль сократил свой румынский визит и вернулся во Францию, механически твердя: «На реформу я согласен. На chienlit — нет». Chienlit — непереводимое французское слово, означающее последствия испражнения в постели, то есть очень неприятное положение. В результате из мастерской Школы изящных искусств вышли плакаты с силуэтом де Голля и подписью «La chienlit, c’est lui», то есть «Chienlit — это он»*.

Правительство приняло решение выслать Кон-Бенди, нем-' ца по происхождению. Префект полиции Гримо был не в восторге от этого шага, поскольку понимал, что Кон-Бенди сделался конструктивной фигурой в студенческом движении. Все это продолжалось уже достаточно долго, правительство могло уже наконец осознать, что его провокации лишь усиливают движение протеста. Однако правительство по-прежнему этого не замечало.