Новый Мир ( № 4 2012) - Новый Мир Новый Мир

ОМ: Одно из свойств стихов ЕШ, которое, кстати, не перечислено в ее тексте «Три особенности моих стихов» (там она называет четыре), — они как объектив фотоаппарата, фиксирующего все, что мы сами не видим — ни глядя на себя в зеркало, ни глядя друг на друга. Как бы помимо собственной наблюдательности автора, которая сама по себе достаточно сильна и проявляется и в других жанрах, в прозе, в письмах, в дневниках. Скоро будут опубликованы ее детские дневники, там есть место, где ЕШ формулирует взросление, переход из бесполого и бесстрастного детства — в темную чувственность юности. Я не знаю, кому это еще удалось — в таком возрасте — так четко сказать, кому удалось так четко обозначить эту границу в самый момент перехода этой границы. То, что ей это удалось, — в общем-то, совершенно исключительное событие.

И это свойство автора и стихов сохраняется до конца. Вот последнее фотографическое наблюдение над собой в стихотворении «Как флорентийский дюк», предпоследнем в книге:

Уже почти вовне,

Уже почти снаружи.

Глаза туманятся, мерцая,

Смотрят вчуже.

Поэт фотографирует все, что видит по ту и по эту сторону жизни, во сне и в яви, фотографирует себя — изнутри и снаружи. Изнутри — своего виденья, но и изнутри тела, как это было, например, еще в «Элегии на рентгеновский снимок моего черепа». Снаружи — беспощадно: «Вести из старости, на улице»:

Вдруг зеркало по мне скользнуло,

Чуть издеваясь, чуть казня, —

Придурковатая старуха

Взглянула косо на меня.

Если зеркало — окно, то здесь это окно в старость.

ОЮ: Старость была почти равна для нее смерти и чуть ли не хуже. Если я не ошибаюсь, старость оскорбляла ее как таковая.

ОМ: Сейчас еще трудно сказать, что мы «вчитываем» в стихи последней книги, зная, что она последняя. Я уже говорила, что, при всем головокружительном разнообразии тем и образов, у ЕШ были устойчивые мотивы, к которым она возвращалась на протяжении всей жизни.

Вот стихотворение-двойник к «Это было Петром, это было Иваном…»:

Земля, земля, ты ешь людей,

Рождая им взамен

Кастальский ключ, гвоздики луч,

И камень, и сирень.

                                      (1981)

Или вот двойник к «Вестям из старости» — «Как стыдно стариться...»:

Я знаю — почему так больно,

Но почему так стыдно, стыдно...

                   (1994)

Это стихотворение трогает вообще любого читателя, даже совсем не читателя стихов. У ЕШ много таких стихов, которые, с одной стороны, очень просты по речевому жесту, а с другой стороны — очень диалогичны по отношению к мировой литературе, поэтической, философской или мистической. И старость она (будучи вечным подростком, мудрым ребенком-небожителем) описывает такими простыми словами именно потому, что они для нее часть разговора с предшественниками. Мало кто из мудрецов и поэтов не остановился у этого страшного зеркала. Вот, например, старик, стыдящийся своей старости, — из антологии китайских поэтов академика Алексеева (ЕШ и китайская литература — отдельная и важная тема): «Седой волос пьяного старика смешон. Конфужусь».

Я не уверена, что старость для нее была равна смерти. Скорее это был предмет для осознания и для внутренней работы, поэтической и человеческой. Смерть не может быть предметом работы, обработки, потому что последнее слово — в любом случае за ней.

ОЮ: Я не думаю, что старость была для нее равна смерти. Я думаю, что умирать ей было не стыдно, а стареть — стыдно. Люди бывают разные, некоторым стыдно умирать, а стареть — вроде бы и ничего.

ОМ: Посмертно опубликованные стихи часто становятся знаменитыми — от державинской «Реки времен» до «Как хорошо в покинутых местах...» Аронзона  (у него, конечно, все стихи напечатаны посмертно, но это он даже не успел ввести в список своих стихов). В последней книге ЕШ тоже есть стихи, которые войдут в число ее самых знаменитых. Я думаю, это будут в любом случае «Вести из старости» и «Это было Петром, это было Иваном...».

ОЮ: А я думаю — «Воспоминание о реанимации с видом на Невы теченье». И конечно, «Нет, не истрачу весь талан...» (это где о Морфее и морфии). Это как минимум!

ОМ: Ну именно что как минимум. Поэтому в том, что мы называем разные пары стихов, нет никакого противоречия.

Стихотворение «Нет, не истрачу весь талан...», где вторая строфа начинается строчкой «Нет, вся я не испелась, нет...» — это ведь, в сущности, «Памятник». Но не только и не столько о славе, о здании человеческой культуры выше всяких пирамид, сколько о вечности поэтической энергии, о поэзии как космической стихии, о пятой стихии из пятой стороны света. Эта сторона света, открытая поэтом еще в «Элегии на пятую сторону света», а в «Перелетной птице» названная конечной целью перелетных птиц, становится все ближе, кажется, вот-вот и поэт, а значит, и читатель ее увидит. В стихотворении «Обводный канал» напрягается поэтическое зрение и рифма призывается на помощь (но ее помощь остается тайной):

Но если есть такая жажда,

Чего — не знаю

           (может, рифма знает),

То, значит, существует неизвестный

Предмет таких желаний —

Нечаянная, смутная страна неведомого счастья, упоенья...

ОЮ: Я бы сказал, что вся эта книга — своего рода совокупный, многосторонний, противоречивый «Памятник»! При всей разности углов зрения в разных стихотворениях, при всей сложности высказывания, результирующим, совокупным образом книги является вечность поэзии, ее вознесение над земным мусором и над земной прелестью и ее вечное существование.

ОМ: Ты говорил вначале о том, что у ЕШ начиная с середины девяностых выходили регулярно сборники новых стихов (что было очень важно, особенно если помнить про советские непечатные годы). И вот теперь эта последняя книга — последняя воля (в обоих смыслах — волеизъявление и волевое усилие) и последний подарок автора.

Теперь она вся в книгах.

ОЮ: Не для нас. Для нас она где-то рядом, где-то всегда есть как живой любимый человек. Но вообще ты, конечно, права. Теперь она вся в книгах.

ОМ: И в «пятой стороне света».

Ольга МАРТЫНОВА, Олег ЮРЬЕВ

Январь 2012 г.

Франкфурт-на-Майне

[4] Мертв (нем.) Это своего рода лингвистическая шутка: «грубо» здесь означает «слишком прямо сказано». (Прим. ОМ.)

Гомункулусы и кадавры

К и р и л л   К о р ч а г и н. Пропозиции. Первая книга стихов. М., «Книжное обозрение», «АРГО-РИСК», 2011, 48 стр. («Поколение», вып. 33).

Младшее поэтическое поколение «новой искренности» вообще отринуло, говоря словами одного из героев Стругацких, «романтические трели» и формирует метапоэтику глубины и серьезности, ориентированную на синтез философско-поэтических достижений модерна и авангарда (причем даже не столько отечественных, сколько мировых). Это, страшно сказать, чуть ли не первый «подлинный» постмодернизм, не склонный к победным реляциям, имевшим место в его (в отечественном изводе) «героическом» прошлом. Занятно, что говорящая о принципиально новой постмодерности, неразрывной с модерновым движением, книга Марка Липовецкого «Паралогии» [5] вышла примерно в то же время, когда вышеупомянутое младшее поколение вступило в литературу.

Среди поэтов и литературных деятелей этого поколения — Кирилл Корчагин, поэт, критик, переводчик, филолог, культуртрегер, редактор. Казавшаяся некогда вынужденной по причинам забот о пропитании, «многостаночность» литератора ныне скорее признак хорошего тона, отказа от нарочитого сектантства, если хотите — простого профессионализма.

Первая книга Корчагина, вышедшая в известной «поколенческой» серии, невелика, но концентрированность ее вполне искупает минимализм объема. Впрочем, дело тут, вероятно, в самой манере письма. В недавней дискуссии вокруг стихов Корчагина на страницах девятого номера альманаха «Транслит» Сергей Огурцов отмечает: «…монотонность „эпической” интонации, визуально равные строки, запись в одну строфу, минимум пунктуации, одинаково тяжелые (величественные) эпитеты, восторженный романтический дух и возвышенно-аскетический пафос — эта поэтика на редкость однородна и явно осознает эту однородность как задачу» [6] . Невзирая на очевидные неточности (по поводу «одной строфы», а точнее, астрофического письма, отнюдь для Корчагина не обязательного) и т. п., здесь верно подмечена стилистико-интонационная константа, характерная отнюдь не только для транслитовской подборки Корчагина, но и для всей книги «Пропозиции». Впрочем, эта очевидная узнаваемость корчагинских стихотворений, их остраненность и одновременно вязкость — лишь внешняя сторона эстетической проблематики, так сказать, первый уровень; за ним проглядывает собственно механика и даже идеология текстопорождения (именно с этими аспектами и связана развернувшаяся дискуссия).