Новый Мир ( № 4 2012) - Новый Мир Новый Мир

ОМ: ЕШ выбрала Италию как второй дом задолго до того, как она физически попала в Италию. Помнишь старинную карту Венеции, которая висела у нее дома (потом пропала при пожаре) и стала причиной стихотворения «Дева верхом на Венеции и я у нее на плече…» (1979)? На этой карте сверху была изображена эта дева: «на Венеции мокром тритоне». Во всех ее книгах присутствует Италия. И в этой, конечно, тоже. В «Воспоминании о Риме» первая встреча с Италией в реальном мире описывается как пробуждение:

...И очнулась я, чуть отпив

 Древле волчьего молока.

Я счастлива, что видела ЕШ в Италии, где она была счастлива. Я думаю, что страшные итальянские сны — не потому что Италия страшна, а потому что Италия пришла в страшный час как утешенье. Но час от этого не стал нестрашным.

Как флорентийский дюк,

Отравленный коварно,

Я угасаю...

Но есть, конечно, и специальный итальянский ужас. Ужас — оборотная сторона всего прекрасного. Страшна карнавальная Венеция в стихотворении «Aqua alta», написанном 2 декабря 2008 года: крысенок бросается в воду, лагуна метет площадь кружевной юбкой воды, колокола чеканят последние медяки времен.  В «Esprit de Venise», последнем стихотворении «Перелетной птицы», помеченном 1 марта 2010 года, наводнение спало, а страшный карнавал продолжается. Крысенок превратился в крысу, крыса — в купца, купец с лицом, на треть закрытым маской, — в смертный ужас.

Я, когда прочитала это стихотворение, сразу же вспомнила (хотя здесь совсем другая обстановка), как за ЕШ кто-то гнался по зимней вечерней Венеции, как она от него убегала, как было страшно и пустынно и как она все-таки спаслась. Это ощущение ужаса, который она испытала, мне не передать. Я думала, у нас есть письмо, где она об этом пишет. Но нет. Когда ЕШ была в Италии, она писала нам каждый день из Рима (из интернет-кафе на площади с тритоном), а когда она бывала в других городах, мы каждый день звонили ей по телефону. И это был устный рассказ, который я, находясь под сильным впечатлением от услышанного, несколько раз пыталась пересказать, когда кто-то заводил речь о Венеции. Но это нельзя пересказать. Я оказывалась в ситуации, как если бы я начинала говорить на малознакомом иностранном языке: после полуфразы — обрыв. Я думаю, здесь, в этом стихотворении, ощущение смертного ужаса, сходного с тем, что она испытала тогда и что звучало в ее голосе.

ОЮ: Но, думаю, при всей привязанности к Италии, Петербург все же остался для нее первым домом навсегда, даже и в смерти. Собственно, Петербург — сам по себе смерть, это знают все, кто там вырос: смерть, привычная, любимая, в которую мы рождаемся, и Лена от него не смогла и не захотела бы отказаться. Но от Италии, второго дома, оказавшегося временным, отказываться приходилось. И Италия стала страшной.

OM: Получается, что от Петербурга и невозможно отказаться, он ждет любого — по ту сторону.

ОЮ: Ну, положим, не любого, а любого петербуржца. Хотя, конечно, соблазнительно представить, как ныне уже, вероятно, не такой уж и дикой тунгус, или зырянин, к которому Тютчева в советское время приводили , или все еще друг степей калмык умирает у себя на кошме, или на шкуре, или в районной больничке, окруженной полярной ночью, и оказывается на том свете в Петербурге среди зеркальных сияний небес и реки. А то и зулус какой-нибудь. Но поверить в это трудно.

ОМ: Однако так это и получается в образе, который ты сам предлагаешь. И ЕШ тоже часто говорила о близости Петербурга к царству мертвых как о причине особой напряженности духовной жизни в этом городе. Еще она много раз говорила о важности того, что ее детство прошло в так называемом «Египетском доме» на улице Каляева (или, как она сама говорила и писала, облагораживая советское название, на Каляевой ; сегодня это, впрочем, снова Захарьевская), под сенью бога Гора и фараонов, «как будто провела детство в пирамиде».

Если Петербург — это такой дом, в котором реальный мир и потусторонний мир как бы существуют одновременно, это означает, что полет «с этого света на тот» является в нем полетом по кругу, по орбите, и это дает возможность выбрать себе еще один второй дом.

ОЮ: Равный первому.

Я бы сказал, что эта книга не только маленькое собрание великих стихов — это окно в смерть . Или даже так: окно в окно в смерт ь. Окно, в котором еще одно окно, в свою уже очередь отворенное в смерть, и у первого окна сидит поэт и пристально вглядывается то туда, то обратно, в свою прошлую — уже прошлую! — жизнь...  А тем самым и в нас, в нашу жизнь, остающуюся позади... Поэтому центральное, на мой взгляд, стихотворение книги — «Воспоминание о реанимации с видом на Невы теченье»: «Я у окна лежала, и внезапно / Взяла каталку сильная вода».  В больничное окно уносит поэта, в смерть-Неву... И эта последняя, уже действительно последняя надежда: «И зеркало к губам мне поднесут, / И в нем я нового увижу постояльца...»

Зеркало — это ведь тоже окно, не правда ли?

ОМ: Возникает такая система окон, как система зеркал, окружающих и отражающих друг друга. В этом стихотворении до последнего окна есть еще предпоследнее:

Я у окна лежала, и внезапно

Взяла каталку сильная вода.

Я в ней, как будто Ромул, утопала,

А вместо Рема ерзала беда.

И влекло меня и крутило

У моста на Фонтанке и Мойке.

Выходите встречать, египтянки,

Наклоняйтесь ко мне, портомойки!

Здесь, в этом предпоследнем окне, видны (перелетной птице) сразу два ее дома: Рим и петербургская египетская пирамида раннего детства.

ОЮ: Мне кажется, важно осознать внутреннюю границу. Письмо с сообщением о диагнозе мы получили от Лены в августе 2009 года, едва ли не в тот же день, как его поставили, но в первом же стихотворении «Перелетной птицы», во второй части «Вестей из старости», мы читаем, что «...Синева слетела / На сугробы сада, / И синица спела — / Больше жить не надо» (25 февраля 2008). Это не синица спела, что больше жить не надо, это сказал поэт: синица спела — и хватит . И следующее — волшебное! — от 18 июня:

...Нет, вся я не испелась, нет.

Как будто черные ключи,

Вскипая гласными и кровью,

Берут источник в темной ночи,

Из моря морфия, Морфея...

И вот — диагноз. Главное стихотворение перед ним — упомянутое уже «Мы перелетные птицы с этого света на тот. / (Тот — по-немецки так грубо — tot [4] .)» (12 июня 2009). Почти сразу после него:

Это было Петром, это было Иваном,

Это жизнию было — опьяневшей, румяной.

А вот нынче осталась ерунда, пустячок... —

                                      (16 октября 2009)

о всеобщей участи, сплавленной с личной.

ОМ: Вот это и есть ответ на то, с чего ты начал: почему «эта книга так сильно действует на все чувства». Она говорит с последней ясностью и трезвостью о всеобщей участи. В этой книге особенно выделена одна тема поэзии ЕШ, поэзии, с одной стороны, необыкновенно разнообразной, с другой стороны — последовательно верной нескольким темам, выбранным автором еще в юности. В том, что особенно выделено в этой книге, ЕШ — поэт экзистенциального трагизма. Здесь выступает на первый план ужас жизни как таковой, обреченность всего рожденного. В одном стихотворении 1997 года это было сформулировано с классицистической отчетливостью, даже с некоторой торжественностью:

Тоска вам сердце не сжимала?

И безнадежность не ворчала,

Как лев на раненом осле?

И душу боль не замещала?

Так вы не жили на земле.

ОЮ: Я бы сказал, это звучит, особенно в конце, скорее по-тютчевски, то есть как романтический фрагмент подразумеваемой классицистической оды (о чем в свое время писал Тынянов). Вообще, Тютчев и Шварц — это особая тема, хотя «Маленькая ода к безнадежности» (1997) отсылает и к Жуковскому — Гёте с его «Кто слез на хлеб свой не ронял...». Вообще она была очень сознательна в определении историко-литературных связей своих стихов, много думала о них и всегда как бы жила в истории поэзии, причем не только русской.