От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем

после прихода к власти Гитлера, не стала владелицей пансиона для многочисленных гостей из Германии, желавших поездить по стране и поближе с ней познакомиться.

Уинстон Черчилль сажает дерево на месте будущего Еврейского университета. 1921

За без малого десять лет мы привыкли сохранять домашний мир, вести общие дела по дому и совместно платить за аренду. Она держала огромного пса, а мы – славного кота по имени Велиар, названного так в честь «Велиара, повелителя демонов», которому я посвятил свою первую исследовательскую работу, написанную на иврите. Я до сих пор сохраняю дружбу с Лоттой Кон, женщиной, обладавшей гармоничным характером и большими профессиональными знаниями, но главное – чувством юмора и практическим чутьём ко всем перипетиям здешней жизни. В доме, который сёстры построили в Рехавии в начале 1930-х годов, я живу со своей второй женой Фаней, урождённой Фрейд, с 1936 года и по сей день.

В 1926 году мандатное правительство приняло закон о гражданстве в Земле Израиля, который значительно облегчил натурализацию, ставшую возможной после двух лет постоянного проживания, и явился отчётливым жестом навстречу сионистам. Я отправился в консульство Германии, которое находилось в Иерусалиме, чтобы отдать наши паспорта. Шеф бюро сказал, что у него образовался уже список отказов такого типа, в который вошли четверо, подписавшиеся до нас: д-р Артур Руппин, руководитель Палестинского еврейского бюро, и три сестры Кон!

В конце лета 1924 года состоялось торжественное открытие Библиотеки Гольдциера. Там я познакомился с доктором Хаимом Вейцманом, прибывшим, чтобы произнести вступительную речь. Помню, как мы стояли в комнате Бергмана перед церемонией открытия. Вейцман спросил Бергмана, обязательно ли говорить на иврите, или достаточно английского или французского. Ответ был: нужно говорить на иврите. Никогда не забуду, как Вейцман чисто «по-идишски» вздохнул и неожиданно произнёс: «Святой язык меня погубит!»

Я работал в учреждении под названием Национальная и университетская библиотека, но кроме одного строящегося института биохимии, для которого др. Вейцман, сам биохимик, и собрал деньги, никаких признаков университета не наблюдал. Предыстория университета между 1882 и 1912 годами – это чистая литература. В разных изложениях истории Университета всегда говорится, что план был официально представлен в 1902 году в брошюре, которую Вейцман написал вместе с Мартином Бубером и Бертольдом Файвелем. На самом деле документ был написан Файвелем от начала до конца – рукопись сохранилась! – но Бубер и Вейцман телеграфировали ему своё желание поставить под текстом и их имена. Решение о создании университета было принято «единогласно» на Венском сионистском конгрессе в 1913 году (после бурных закулисных дискуссий), и Вейцман, несомненно, был движущей силой этого решения. Никаким «бюджетом» никто не располагал, и всё же несколько состоятельных сторонников этой идеи из числа русских сионистов собрали сумму, достаточную для покупки земельного участка на горе Скопус. Земля эта досталась в наследство и принадлежала англичанину Грей-Хиллу, проживавшему там несколько лет[251].

В июле 1918 года, когда война ещё шла, Бергман провёл впечатляющую, хотя чисто символическую церемонию закладки первого камня. В ком не было недостатка, так это в скептиках и откровенных противниках проекта, да и едва ли кто-то у нас мог поверить, что он будет реализован так скоро. В то время у евреев существовал изрядный академический пролетариат, и расхожее восприятие докторской степени как «еврейского имени перед фамилией» отнюдь не льстило её носителям. Так нужно ли ещё больше увеличивать число безработных еврейских учёных, учреждая институцию, которая начнёт раздавать новые дипломы? От такой перспективы многих буквально трясло. Кроме того, как было сказано, у сионистов всё равно не было денег, как бы охотно они ни пропагандировали на разных собраниях идею Еврейского университета в Иерусалиме. И действительно, в 1922 году в Иерусалиме был сформирован комитет из восьми известных персон нового ишува, ведших бесплодные дискуссии о грядущем университете и профессорских должностях, которые будут в нём созданы. Об этом рассказывал мне мой друг Л. А. Майер, член этого комитета. Однако университет получил поддержку и помощь совершенно с другой стороны.

Осенью 1922 года д-р Иехуда Леон Магнес, или Иехуда Лейбуш Магнес, как он стал подписываться после бурных дискуссий pro и contra об учреждении кафедры идиша – поселился со своей семьёй в Иерусалиме. Виднейший деятель еврейской общественной жизни в Соединённых Штатах, Магнес успел сделать весьма пёструю, исполненную драматизма карьеру, хотя приехал в страну в возрасте всего сорока пяти лет. Это была сложная натура огромного обаяния, а его внушающая благоговение внешность лишь отчасти скрывала внутренний разлад, мне же оставалось ещё более двадцати лет, чтобы постичь эту личность[252]. Начал он с того, что был реформистским раввином, затем стал убеждённым сионистом профиля Ахад ха-Ама и некоторое время занимал должность секретаря сионистской организации в США. В возрасте 30 лет он как раввин возглавил богатейшую реформистскую общину Нью-Йорка «Темпл Эммануэль», но через несколько лет разочаровался в реформистском движении, оставил свою должность и вернулся к консервативному образу жизни. Более того, под влиянием, если не ошибаюсь, Соломона Шехтера, лидера этого направления, Магнес стал раввином консервативной общины. Из писем Вейцмана мы теперь знаем, что уже в 1913 году, когда возник замысел основать Еврейский университет, он видел Магнеса как возможного ректора этого учебного заведения (группа единомышленников Магнеса вела ежемесячник «Ха-Шилоах», который издавал И. Клаузнер). Во время Первой мировой войны Магнес отделился от политического направления доктора Вейцмана и стал одним из ключевых деятелей пацифизма, продолжая с большим мужеством отстаивать свои взгляды даже после вступления Америки в эту войну. После войны Магнес на недолгое время влился в ряды защитников большевистской революции в России, сблизился с «Поалей Цион», и фактически в некоторых политических кругах его и трактовали как большевика. Это не должно удивлять, поскольку мы теперь знаем, что и Давид Бен-Гурион одно время тоже симпатизировал большевистской системе правления. Магнеса приняли в стране с большим уважением, в особенности профсоюзные лидеры, и, судя по всему, он подумывал о присоединении к рабочему движению, но по какой-то причине из этих связей ничего существенного не вышло, и он начал проявлять интерес к планируемому университету и даже стал членом вышеупомянутого комитета.

Иехуда Леон Магнес. Иерусалим. 1925

Среди столпов американского иудаизма было несколько влиятельных людей, которые почитали Магнеса как человека с характером и твёрдыми моральными устоями, несмотря на его многочисленные перевоплощения. Среди таких были Луи Маршалл и его жена (свояченица Магнеса), а также Феликс Варбург с женой