Адмирал Колчак - Валерий Поволяев

– Да, океан и маленькая речка. – Колчака почему-то восхитили эти простые, совершенно бесхитростные слова.

Рулевой тем временем пощелкал ногтем по одной из колодок, обтянутой оранжево-черной, залоснившейся от времени лентой.

– Вы меня к Георгию третьей степени представляли, помните?

Этого Колчак не помнил, но на всякий случай подтвердил:

– Помню.

– Благодарствую за орден. Мне его вручили, когда вы ушли командовать эсминцем.

Было и такое.

– Теперь на полградуса влево, – скомандовал Колчак. Перед миноносцем показалось широкое ледяное поле с замерзшими домиками торосов.

Штурвал в руках Ковалева послушно заскользил влево.

– Так держать!

– Есть так держать! – послушно откликнулся рулевой.

Снег продолжал падать, с шипеньем шлепался в море, таял. Видимость иногда терялась совсем – «видимость – ноль», как говорят на флоте, – и тогда миноносцы плелись еле-еле; когда «видимость – ноль», запросто можно было влететь в непроходимые льды и пропороть днище.

Так шли до вечера. Снег разредился, в косых шепелявых струях его неожиданно промелькнул серый, хищно придавленный к воде силуэт.

– Стоп-машина! – скомандовал Колчак.

Команду по телеграфу незамедлительно передали на другие миноносцы.

За первым силуэтом снеговую прореху бесшумно прорезал второй. В рубке сделалось холодно.

– Немцы, – неверяще, словно дело имел с привидениями, прошептал рулевой.

– Ну и что из того? – спокойно и нарочито громко проговорил Колчак. – Мы что, немцев не видели, что ли?

– Чуть им свой борт не подставили.

– Неведомо, кому было бы хуже. – Колчак, сощурившись, продолжал следить за пространством. Три тени проскользнули и исчезли. Больше теней не было. Надо запомнить, где у германцев проложена водяная тропка. Пригодится на будущее.

– Да-а, – протянул командир миноносца, стоявший рядом.

– Малый вперед! – скомандовал Колчак.

Командир миноносца, не покидавший рубку – он так же, как и рулевой, все время находился рядом с Колчаком, – передвинул рукоять телеграфа со «стопа» на «малый».

Было слышно, как в стальном гулком корпусе заработала машина, с бурчаньем провернулись винты, и миноносец тихо пополз вперед.

Германские корабли прошли по самой кромке ледового поля, их впередсмотрящие, уверенные в том, что со стороны гибельного крошева вряд ли кто появится, на это ледяное месиво даже не глядели, словно им лень было повернуть голову.

Дальше начиналась чистая вода. Колчак посмотрел на часы: до Данцигской бухты таким ходом, каким они шли, скрестись еще не менее суток. Но спешить нельзя.

– Прибавить ходу! – скомандовал Колчак; командир миноносца послушно продублировал команду телеграфным звяканьем, снизу, из машинного отделения, пришло ответное звяканье – поняли, мол...

Через несколько минут вновь повалил густой рождественский снег, и миноносцы скрылись в нем.

Первые мины они поставили на следующую ночь – бросали в воду огромные круглые бочки, угрожающе выставившие во все стороны свои страшные, позеленевшие от окиси медные рога.

Потом высыпали в воду еще одну партию мин – подгоняли их на бесшумных, хорошо смазанных вагонетках к борту, освобождали длинные, сплетенные в кольца минрепы и, сверившись по карте с глубиной, отправляли в Балтику. Хорошо, Балтийское море – мелкое, тут нет таких глубин, как у берегов Китая и Японии, минировать легко. И ставить мин можно много больше, чем там.

Колчак по-прежнему не покидал командного мостика, не уходил даже на обед, кофе с бутербродами ему приносили прямо сюда – каперанг требовал заваривать кофе как можно крепче, но старший офицер пожаловался ему: «У нас, Александр Васильевич, не кофе, а пшено, им только голубей кормить. Сколько ни заваривай – все на суп походить будет», и тогда Колчак сходил к себе в каюту, достал из баула маленький мешочек настоящего «мокко» – последнее, что у него сохранилось, – из-за войны кофейные поставки в Россию сократились донельзя, – отдал старшему офицеру: «Распорядитесь, голубчик!»

Старший офицер незамедлительно передал коку приказ «самого Колчака»:

– Заваривайте так, чтобы у капитана первого ранга на глаза слезы наворачивались! Чтобы крепче черного перца было!

На кофе, только на нем Колчак и держался. Лишь щеки ввалились от усталости и бессонницы, да жгуче краснели глаза. А в остальном Колчак был неутомим.

В очередную свою вахту у штурвала Ковалев глянул цепко, оценивающе на Колчака, покачал головой укоризненно, словно поймал его на чем-то худом, и произнес:

– Вы бы отдохнули, ваше высокоблагородие! На вас лица нет!

– На том свете отдохнем, Ковалев! А пока, увы!

– Вы так загоните себя, ваше высокоблагородие! Никому от этого пользы не будет – ни нашим, ни вашим!

Покинул командный мостик Колчак, лишь когда были поставлены все мины и корабли, выстроившись гуськом, в одну линию, направились домой.

Когда подходили к Гельсингфорсу, Колчак вновь поднялся на командный мостик. Вгляделся в снежную мгу и поймал себя на том, что он думает о Тимиревой. Многие считали ее красивой, очень красивой, Колчак тоже считал так, но красота для него не была главной – всякая женщина, кроме красоты, должна иметь еще и тайну. А тайна есть, к сожалению, не у всякой женщины.

У Анны Васильевны Тимиревой эта тайна была. На губах Колчака возникла далекая улыбка и в следующий миг исчезла. Лицо помрачнело. Ни Анны Тимиревой, ни жены его, Софьи Федоровны Колчак, в Гельсингфорсе не было.

В штабе флота Колчака ожидала новость – плохо почувствовал себя командир Минной дивизии адмирал Трухачев, как бы он совсем не свалился с ног. Если свалится – Минную дивизию придется принимать Колчаку.

Штабной автомобиль привез Колчака домой, в угол, который он снимал, и там капитан первого ранга впервые за последнюю неделю выспался.

Проснулся утром, выпил чашку кофе – малые запасы «мокко», оставшиеся у него, он теперь растягивал, как мог, – съел пару бутербродов с твердым сыром, затем, неожиданно по-мальчишески засуетившись, подскочил к зеркалу – посмотреть на себя... Внешностью своей Колчак был доволен: выспавшись, он посвежел, кожа на гладко выбритых щеках порозовела.

Раньше флотские офицеры обязаны были носить усы и бороду – таково было высочайшее повеление, исходившее едва ли не от Петра Первого и ревниво оберегаемое его потомками, сейчас – только усы, но, если честно, Колчак с удовольствием сбрил бы и их.

Усы у него были аккуратные, без излишеств – ни легкомысленных завитушечек-колец, ни длинных, прямых, будто скрученных из проволоки концов, – ни того, ни другого, ни третьего, не усы, а обычная уставная принадлежность.