Соучастник - Дёрдь Конрад

Приятные во всех отношениях сотрудницы, которые преданы общественным наукам душой и телом и с гордостью рассказывают о своей работе подругам; они благоговейно разрабатывают свои мелкие темы, ты пропахиваешь представленный текст и рекомендуешь для публикации в журнале, где ты — член редколлегии, там уже знают, что эту статейку нужно тактично проталкивать. Ученицы твои в дочерних филиалах головного института немного роскошнее, чем принято, обставляют предоставленный в рассрочку этаж многоквартирного дома. Одна из них, желая без помех обсудить с тобой какой-нибудь методологический вопрос, войдя, закрывает двойную дверь гостиной на ключ. На следующий день ты между делом говоришь председателю горсовета, что у такой-то твоей сотрудницы не очень с жильем; он обещает взять вопрос на заметку. В ходе полевых работ — небольшая лодочная прогулка, верховая поездка, вечеринки, жаркое из сома в ресторане под деревьями, ты снисходительно посмеиваешься, слушая истории об ограниченности местного руководства, ты мог бы рассказать кое-что и похлеще; будь у них ума больше, разве оставались бы они госслужащими? Один из них после твоей лекции настучал на тебя в ЦК, ты неопределенно хмыкаешь, под твоими просвещенными покровителями как раз качаются кресла. Правда, А. нынче силен, потому что Б. как раз ослабел, но все-таки он сбавил темп, потому что рядом, как-то совсем незаметно, вырвался вперед Е.; нынче ведь все имеет символический смысл: открытие памятника, выставка, тихие переговоры в Москве или в Риме с итальянскими коммунистами. А. теперь стоит выше тебя; было время, когда ты стоял выше него; отцы-основатели, вы не забываете друг о друге; он немного сожалеет, что ты скатился в политике так низко, но завидует, что ты достиг чего-то в науке; к обильному мясному блюду власти так бы кстати пришлось вино авторского успеха.

Мы не были дилетантами в содержательном времяпрепровождении. Мы столько жаловались на свой плачевный удел; но, даже если представлялась возможность уехать, все равно оставались. Нравится мне эта восточноевропейская живучесть: нет такого переплета, нет такого отчаянного тупика, в котором мы не могли бы найти себя, приспособиться. В отношении свободного времени я — магнат; в институте достаточно показываться по понедельникам и четвергам, кофе, водка, соленые и циничные истории; как бы я мало ни сделал, меня все равно не выгонят, а то, что я все-таки делаю, я делаю исключительно под настроение: по утрам, когда возвращаешься из бассейна, ей-богу, так приятно немного напрячь серое вещество. Долгие телефонные разговоры, блуждание в лабиринте любовей; все кафе по утрам переполнены парочками до такой степени, что в них воздух искрится; нам хватает времени прогуляться в лесок с новым романом в руке, и вырезать вертел для сала на каком-нибудь из необитаемых островков на Дунае, и посидеть задумчиво, держась за руки, в тишине и сумраке барочной церкви, и пить красное вино под ореховыми деревьями в окраинном ресторанчике. Под смогом официальных словопрений ласково и сочно зеленеет параллельная культура.

Люди тут равняются на нас, дворян от интеллигенции, нас ставят в пример; наши обиды — обиды нации. В мирном деловитом жужжании своих ульев мы все время имеем в виду друг друга; тот, кто уцелеет, становится живой реликвией: пора бы уже тереть уголки глаз на его похоронах. То, что пишут газеты, неправ да, даже если понимать это наоборот; но, если через завесы цензуры протиснется правдивая книжка, мы шуршим, шепчемся, подолгу рассуждаем о ней. Звонок приятелю, и с бутылкой вина под мышкой мы заскакиваем друг к другу, конфиденциальные сведения, объяснения, почему мир таков, жизненные принципы, разговоры до рассвета, главным образом о том, как выбраться из тисков государственной культуры, из которых, конечно, выбраться невозможно. Нам хочется быть честными и порядочными, но некоторый успех в обществе тоже был бы нелишним, ну, и стипендия в Калифорнию.

Интимность этой жизни, жизни с расщепленным сознанием — это для нас целый мир; мы горько и упоенно наслаждаемся тем, от чего так страдаем. Мы много пьем, стучим по столу кулаком, признаемся друг другу в любви, ссоримся, орем друг на друга. Мы хвастаемся объемом — в талии — своей души; это точно, мы — волки, мы — люди взрослые; рядом с нами наши западные друзья — ягнята и желторотые гимназистики. Что такое социализм, они постигают своими статьями; не то что мы — даже язвой желудка. Написав несколько книжек, они увидели в социализме царство небесное; написав еще несколько — преисподнюю. Они не понимали его ни тогда, когда посещали генсеков, ни тогда, когда — диссидентов. Делали козлов отпущения из Сталина, Маркса, Гегеля, хотя нет здесь никакого греха, есть лишь рок и история: землю под нами тряхнуло, на нас рухнул потолок, а мы лишь пытаемся выбраться из-под развалин.

Итоги наших исследований с должной серьезностью обсуждаются научной общественностью, в таких случаях я надеваю темно-серый костюм, ученый совет, оппоненты, содокладчики, неприветливые представители центральной власти, выделяющей нам миллионы из госбюджета. С критическими работами они не знают, что делать, им нужны принципиальные положения, нормативные показатели, которые они могут поднять в ранг устава. Не нужно особой хитрости, чтобы понять: описание аномалий нужно вовсе не для того, чтобы попытаться их устранить: описание это, собственно, ни на что не нужно. Аномалии создает сама бестолковая власть, которая доводит до абсурда контроль над каждой чего-то стоящей головой и, в интересах самосохранения, ораторствует об общественных интересах. То, что в глазах народа бессмысленно, в глазах руководства имеет очень даже большой смысл; а чтобы его, руководство, любили хотя бы служащие, вверху оно нагромождает привилегии, внизу — непоправимый ущерб. Можно сколько угодно меланхолично жаловаться на то, что мы сами же и создали. С какой стати интеллигенции, состоящей на государственной службе, добиваться реформ против самой же себя? Реформы не проходят не потому, что русские их не хотят: мы сами их по-настоящему не хотим. А хотим мы хорошие должности и чтоб было побольше свободного времени для нас и для наших детей. Дайте еще больше денег на культуру, а мы напишем еще больше книг. Наука пусть будет похожа на науку, но лишь в такой мере, чтобы она не вышла из-под контроля. Партийные контролеры, конечно, народ неприятный, но монополия управления — вещь приятная, так что не так уж и неприятны они, эти партийные контролеры. Мой класс с полным сознанием собственного достоинства ожидает, чтобы его купили по более дорогой цене. Ему бы хотелось чуть-чуть больше свободы, но свободы для других он боится, так что лучше отказаться и от своей. Он понимает, что государственные мужи власть любят больше, чем своих жен, и всей своей сущностью протестуют, когда кто-то, кто бы то ни было, исподтишка норовит кастрировать эту мужскую силу; так что самое лучшее — сохранять с властью взаимные добрые отношения. Ты можешь требовать более просвещенной опеки, это уже разговор по существу, и аппарат мог бы быть организован немного научнее, хотя он и так устроен очень научно. ЦК анализирует и принимает решения, общество их выполняет; это — порядок вещей, столь же незыблемый, как обращение звезд вокруг Солнца; а интеллигентская культура — это музыка сфер, без которой порядок этот лишится своей поэзии.

В клубах наших — мягкие кресла, сносные напитки, медитация о моральной ответственности. Никто не ждет, чтобы мы льстили власти; но безвкусицу критики режима оставим тем, в ком ориентированное на Запад тщеславие выжгло всякую ответственность. Молодежь переглядывается и улыбается иронически: им тоже хочется стать со временем профессорами, но сейчас они презирают папашу профессора, пошедшего на компромисс, сегодня они еще — пролетарии умственного труда. Они приходят в рабочие семьи, интересуются, слушают ли тут классическую музыку, а если нет, то почему нет, и отчего они такие усталые; за магнитофонную кассету опрашивающий получает столько же, сколько опрашиваемый — за неделю работы в цеху. Самой подходящей базой для их нравственной независимости была бы должность исследователя с ненормированным рабочим днем; они с удовольствием бы писали, за государственную зарплату, критические анализы, направленные против государства, но они уже сейчас с неудовольствием знают, что их будущий начальник в этом совершенно не будет нуждаться. А в свободное время, да еще бесплатно, писать критические исследования, направленные против государства, слишком утомительно, да и ни к чему: на этом много потеряешь и мало заработаешь; сначала надо получить ученую степень, а уж потом не спеша подумать, стоит ли ради какой-нибудь дерзкой статьи, которая будет ходить в рукописи, рисковать должностью и зарплатой? Юная девица спрашивает тебя, вступать ли ей в партию: ведь в партии, кажется ей, она сможет делать больше хорошего; мне стыдно, но я не могу дать ей совет; в таком возрасте, как она, я был членом партии, теперь — беспартийный, и не слишком большая разница, с партбилетом или без оного ты работаешь исследователем в академическом институте.