Догони свое время - Аркадий Макаров

Я вопросительно глянул на Шосина. Тот махнул рукой и скрылся в своей каптёрке.

Мне что-то не понравилось в позе лежащего Рудика, и я подошёл, чтобы перетащить его на ближний газон.

Здесь, на тротуаре, он явно мешал прохожим. Те опасливо посматривали и обходили стороной раскинувшегося в пьяном расслаблении бродяжку, который весело ощерялся, уставясь белёсыми глазами в жаркое безоблачное небо.

У меня на голове зашевелились волосы.

Кожа на лице Рудика стянулась возле щетинистых скул и отливала багрово-лиловым цветом, словно там, под кожей, разлились школьные чернила.

Я побежал к телефону вызывать скорую.

Приехавший врач мельком взглянув на Рудика, велел звонить в милицию. Было ясно, что медикам здесь делать нечего.

Вскоре появившийся сержант милиции велел мне написать на бумаге, всё, что я знал о случившемся.

А что я мог знать? Увидел лежащего человека, вот и позвонил. Не писать же мне в милицейских бумагах, что мы с завхозом телекомпании, шутя, отправили на тот свет бывшего кандидата наук Рудольфа Ройтмана, человека, который ушёл из жизни с именем «Миклуха».

У меня ещё долго вертелось в голове словосочетание «бывший кандидат наук», хотя бывших кандидатов и докторов наук, как и бывших алкоголиков, не бывает.

А Шосин после этого случая, предусмотрительно взяв отпуск без содержания, сам ушёл в запой.

Как потом окажется, его рубль тоже ляжет решкой, но об этом первым узнаю я.

11

Лето прошло гораздо быстрее, чем я ожидал.

Август сменился сентябрём с долгими светлыми и звонкими вечерами, но с поздними глухими рассветами, зябкими и стылыми, как бывает стылой и неприветливой вода в осенних лужах.

Ночное время растягивалось от дежурства к дежурству, заполняя мою сущность ожившими картинами прошлого, томительно-сладостного в своей невозвратности.

Понемногу, щепотками выдёргивал я забытые слова, урывками, бессонными ночами складывал в предложения, мучился, глотая подступившие слёзы потерь, тихо улыбался глупостям молодых лет, прощал прошлые обиды – писал, писал, писал.

Писал прозу.

Как-то незаметно сложилась книга «Русский мир» – мир моего неуютного детства, где слово «отец» встречалось так редко, что это слово всегда вызывало нескрываемую зависть моих сверстников.

Центральным, сквозным героем книги, и был как раз мой отец, в котором я видел обобщённый образ героя своего времени, великого и трагичного по той раскладке, которая выпала России.

С рукописью надо было что-то делать. Она тяготила меня. Отравляла существование. Напоминала о бесполезности писательского слова в нынешнем суетном рыночном мире.

Я знал, что рукопись никогда не будет опубликована. Разве заинтересует столичные издательства судьба какого-то сумасбродного русского мужика, простого пахаря и сеятеля на земле своей. Ведь никакой не киллер он, не проходимец с большой дороги, не мошенник, окрутивший вокруг пальца правоохранительные органы и счётную палату, вывозя составами за моря и горы народное достояние. Так, трава в густоте разнотравий с обобщённым названием – россияне.

Я знал, что рукопись не будет опубликована, но всё же, перекрестившись, отправил в одно столичное издательство.

К моему нескрываемому удивлению и радости, рукопись в Москве получила высокую оценку.

Смущала приписка редактора, в которой говорилось, что издательство некоммерческое и ограничено в реализации своей продукции, поэтому для воплощения книги «Русский мир» в жизнь, требуется от администрации области, где проживает и плодотворно работает автор, гарантийное письмо, что часть тиража будет приобретена для библиотек. Мол, книга того стоит.

И мне предстояло прогнуться.

Записался на приём к распорядителю всех распоряжений с такой цветной фамилией – Краснов.

Фамилия как фамилия, и человек как человек.

Я знал, что Краснов в обращении прост, как все теперешние, сидящие на выборных должностях. Может, время изменило чиновника, и он стал более покладист, а может… Чёрт его знает! Пойду, попробую, постучусь. Ведь сказал Господь наш Иисус Христос: стучись, и вам откроют!

В бюро пропусков, перелистав несколько раз паспорт и осмотрев меня с головы до ног, выписали бумагу и предупредили: не заходить больше ни в какие кабинеты, кроме того самого, куда иду.

Перешагнул огромное игольное ушко металлоискателя и под суровым взглядом офицера милиции шагнул в чиновничий улей.

В секретариате спросили, по какому поводу ходатайствую.

А что я скажу? Издание общественно значимой книги, вроде не совсем личный повод, но и не совсем общественный…

Сказал, что думал.

Секретарша, поправив на высокой груди золотого литья крестик точно так, как это делают с экрана телевизора служители культа, с недоумением посмотрела на меня и молча записала в журнал мои более чем скромные данные.

Весь её пышный вид говорил, что – «ходють» тут всякие, а потом канцелярские принадлежности пропадают!

…Вошёл без стука! Крепкогрудая секретарша, махнув рукой на дверь, почему-то раздражённо сказала: «Проходи! Чего в дверях топчешься?».

Действительно, а чего я в дверях топчусь?

Открыл тяжёлую дубовую дверь в просторный налитый светом кабинет, и сразу ощутил своё пребывание в нём не совсем уместным.

Но похлопывание по плечу и протянутая для пожатия рука восстановила моё душевное равновесие.

– А-а, проходи, проходи! Помню, помню, как ты наяривал на балалайке! И как премию имени Мордасовой тебе вручал, помню. Есть ещё молодцы в русских селеньях! Есть! Ну, садись, говори, за чем пришёл?

Такой простецкий приём воодушевил. Хороший мужик Краснов! Забывчивый только. Балалайку или любой другой музыкальный инструмент я отродясь в руках не держал. А премию он мне действительно вручал. Только премия была литературная и не имени Мордасовой, а Баратынского Е.А. Достойная премия, которой я, разумеется, очень горжусь.

Но я не стал его переубеждать и протянул свою просьбу, отпечатанную на машинке, – дать гарантийное письмо в издательство.

Краснов намётанным глазом окинул письмо и сразу же вернул мне:

– Даже и читать не буду! Какая такая книга? Всё пишут, пишут! А мы вот для двухтомника нашего краеведа по двадцать тыщ с каждого депутата собираем. Откуда деньги взять? «Русский мир»… Националистическая литература какая-то. Экстремизм! Ты лучше забрось это дело! А то всякие разборки пойдут, неприятности… Ты у меня ничего не спрашивал! Договорились? Ну, иди! Иди!

От неожиданного решения я остолбенел. Мне бы сказать о национальных программах нашего президента, о выделенных для этого огромных деньгах, и что моя книга как раз и способствует выполнению задач по воспитанию молодого поколения на примерах добра и гуманизма, на примерах лучшего, что есть в противоречивом характере нашего народа.

Но ничего такого я не сказал. И только в дверях горько посетовал, мол, как же так? Сам Господь говорил: стучись, и тебе откроют…

– Ошибался Господь! Может, сказал не подумав. Иди, иди с миром! Писатель!

Последнее было сказано с такой издёвкой, что мне захотелось вернуться, ухватить лысую голову народного избранника за широкие, как у гоблина, уши и прополоскать его лицо, утопив в сверкающую лаком столешницу.

Но ничего такого я не сделал.

Сидеть по статье политического террора – кому охота? Перевелись у нас Савинковы… А Блюмкины, похоже, теперь у власти…

И вот томительной осенней ночью коротаю время до вожделенного рассвета всё на том же просторном диване, перетирая в голове недавний разговор с Красновым. Надежда напечататься в Москве отдельной книгой рухнула безвозвратно.

Спонсорской благотворительностью хорошо пользуются только пухленькие пишущие (чуть не написал – писающие…) мальчики, да не успевшие вовремя дефлорироваться особы определённого вида. А я для любого богача-доброхота всё равно, как дама в климаксе, бесполезен.

Охраняемый мною объект в глубокой отключке и тесных объятиях ночи. В целях пожарной безопасности свет горит только под входным козырьком, скупо освещая пустое пространство метрах в двух-трёх от застеклённой двери, поэтому за этими метрами кончается моё представление о мире.

Диван широкий, переваливаюсь с бока на бок в мучительных схватках выработанной на дежурствах профессиональной бессонницы. Заглушаю горечь неудавшегося визита бесконечным повтором про себя издевательской песенкой моего послевоенного детства: «Хорошо тому живётся, у кого одна нога: – и штанина не порвётся, и не надо сапога».

Вдруг где-то в глубине подсознания, на уровне древнего инстинкта почудилась неясная угроза. В ночи все чувства гипертрофированы. Затих. Прислушался. Точно! Приглушенный зудящий звук абразивного круга по металлу. Режут «болгаркой» оконную решётку! Так-так, с какой же стороны? Звук высокий, тонкий, наверное, портативное устройство. Теперь для любого дела свой инструмент найдётся. Конверсия!