Воспоминания о Максимилиане Волошине - Максимилиан Волошин

О Коктебеле:

Горелый, ржавый, бурый цвет трав.

Полосы йода и пятна желчи 11

Вначале я относился к Волошину почтительно, как ученик к опытному мастеру. Потом я охладел к его поэзии; его статьи об эстетике мне начали казаться цирковыми фокусами: я искал правду, а он играл в детские игры, и это меня сердило.

Среди его игр была игра в антропософию. Андрей Белый долго верил в Штейнера, как старая католичка верит в римского папу. А Макс подпрыгивал. Он отправился в Дорнах, близ Базеля, где антропософы строили нечто вроде храма. Началась война; Дорнах был в нейтральной Швейцарии, возле эльзасской границы. Строители "храма" (помню, в разговорах с Максом я всегда говорил "твое капище"), среди которых были Андрей Белый и Волошин, по ночам слышали артиллерийский бой. Вскоре Волошин приехал в Париж с книгой стихов, написанных в Дорнахе; книга называлась "Anno mundi ardentis". Стихи эти резко отличались от стихов, которые тогда писали другие поэты: Бальмонт потрясал оружием; Брюсов мечтал о Царьграде; Игорь Северянин кричал: "Я поведу вас на Берлин!" А Волошин, забыв свои детские игры, писал:

Не знать, не слышать и не видеть,

Застыть как соль... уйти в снега...

Дозволь не разлюбить врага

И брата не возненавидеть!

В эти дни нет ни врага, ни брата:

Все во мне, и я во всех 12...

Я тогда писал "Стихи о канунах": я не мог быть мудрым созерцателем, как Волошин, я проклинал, обличал, неистовствовал. Максу мои новые стихи понравились; он решил мне помочь и повел меня к Цетлиным.

Цетлины были одним из семейств, которым принадлежала чайная фирма Высоцкого. <...> Многие члены этой семейной династии были эсерами или сочувствовали эсерам (среди них известен Гоц *). Михаил Осипович Цетлин не принимал участия в подпольной работе, он писал революционные стихи под псевдонимом Амари, что в переводе на русский язык означает "Мария" - так звали его жену. Это был тщедушный хромой человек, утомленный неустанными денежными просьбами. Жена его была более деловой. Кроме Волошина, у Цетлина бывали художники Диего Ривера, Ларионов, Гончарова; бывал и Б. В. Савинков разочарованный террорист, автор романа "Конь блед", вызвавшего газетную бурю. <...> Сейчас я хочу остановиться на Цетлиных. Они иногда звали меня в гости; у них были горки со старинным фарфором, гравюры; а я мечтал о том, когда же рухнет мир лжи. В одной из поэм я описал вечер у Цетлиных, но благоразумно назвал их Михеевыми, а Михаила Осиповича - Игорем Сергеевичем, чай я заменил спичками:

* Гоц Абрам Рафаилович (1882-1940) - один из руководителей партии эсеров.

Он любил грустить вечерами.

Вот вечер снова...

Как у Лермонтова: "Отдохнешь и ты"...

Хорошо быть садовником,

Ни о чем не думать, поливать цветы.

Утром слушать, как поют птички,

Как шумит трава над прудом...

У Игоря Сергеевича две фабрики спичечные

И в бумагах миллион.

У Игоря Сергеевича жена и дочка Нелли,

Он собирает гравюры, он поэт.

Иногда он удивляется: в самом деле,

Я живу или нет?

Вечером у Михеевых гости:

Теософ, кубист, просто шутник

И председательница какого-то общества,

Кажется, "Помощь ослепшим воинам".

Игорь Сергеевич всем улыбается пристойно.

- Да, покрепче. - Еще стаканчик?

- И Гоген недурен, но я видел Сезанчика...

- Простите за нескромность, сколько он просит?

- Десять, отдаст за восемь...

- О, кубизм, монументальность!

- Только знаете, это наскучило...

- А я, наоборот, люблю, когда вместо глаз этакие штучки...

- Вы знакомы со значением зодиака? Я от Штейнера в экстазе...

- Я познаю господа, поеду в Базель...

- Если бы вы знали, как нуждается наше общество!

Мы устроим концерт.

Это ужасно - ослепнуть навек...

- Новости? Нет. Только взяли Ловчен...

- Надоело. Я не читаю газет...

- Вот, вот, а вы слыхали анекдот?.. - Гости говорят еще много

Об ухе Ван-Гога, о поисках бога,

Об ослепших солдатах,

О санитарных собаках,

О мексиканских танцах

И об ассонансах... 13

Наверно, я был несправедлив к Михаилу Осиповичу, но это диктовалось обстоятельствами: он был богатым, приветливым, слегка скучающим меценатом, а я - голодным поэтом.

Макс уговорил Цетлина дать деньги на эфемерное издательство "Зерна", которое выпустило сборник Волошина, мои "Стихи о канунах" и переводы Франсуа Вийона.

Цетлин писал поэму о декабристах, писал ее много лет. В зиму 1917/18 года в Москве Цетлины собирали у себя поэтов, кормили, поили; время было трудное, и приходили все - от Вячеслава Иванова до Маяковского. <...> Михаилу Осиповичу нравились все: и Бальмонт, который импровизировал, сочинял сонеты-акростихи; и архиученый Вячеслав Иванов; и Маяковский, доказывающий, что фирме Высоцкого пришел конец; и полубезумный, полугениальный Велимир Хлебников, с бледным доисторическим лицом, который то рассказывал о каком-то замерзшем солдате, то повторял, что отныне он, Велимир, - председатель земного шара, а когда ему надоедали литературные разговоры, отходил в сторону и садился на ковер; и Марина Цветаева, выступавшая тогда за царевну Софью против Петра. Вот только Осип Эмильевич Мандельштам несколько озадачивал хозяина: приходя, он всякий раз говорил: "Простите, я забыл дома бумажник, а у подъезда ждет извозчик..."

Цетлин не был убежден в конце фирмы Высоцкого, несмотря на то, что сочувствовал эсерам и ценил поэзию Маяковского. Дом Цетлина на Поварской захватили анархисты во главе с неким Львом Черным. Цетлины надеялись, что большевики выгонят анархистов и вернут дом владельцам. Анархистов действительно выгнали, но дома Цетлины не получили и решили уехать в Париж. Уехали они летом 1918 года вместе с Толстыми (Алексей Николаевич довольно часто бывал у Цетлиных).

В Париже Цетлины давали деньги на журнал "Современные записки", некоторое время поддерживали Бунина и других писателей-эмигрантов. Потом они уехали в Америку; архив их пропал вместе с Тургеневской библиотекой 14.

Макс был в Коктебеле. Он не прославлял революцию и не проклинал ее. Он пытался многое понять. Он не цитировал больше ни Вилье де Лиль-Адана, ни прорицания Казота, а погрузился в русскую историю и в свои раздумья. Понять революцию он не смог, но в вопросах, которые он себе ставил, была несвойственная ему серьезность. Когда я был в Коктебеле, он показал себя мужественным: в мае 1920 года он спрятал на чердаке своего дома большевика И. Хмельницкого-Хмилько 15, участника подпольной конференции. Ночью пришли к Волошину врангелевцы, требовали выдать Хмельницкого: среди участников конференции оказался провокатор. Максимилиан Александрович заявил, что никого у него нет. Хмельницкий выдал себя неосторожным движением.

Белые арестовали поэта Мандельштама - какая-то женщина заявила, будто он пытал ее в Одессе. Волошин поехал в Феодосию, добился приема у начальника белой разведки, которому сказал: "По характеру вашей работы вы не обязаны быть осведомленным о русской поэзии. Я приехал, чтобы заявить, что арестованный вами Осип Мандельштам - большой поэт" 16. Он помог Мандельштаму, а потом и мне выбраться из врангелевского Крыма. Он делал это не потому, что проникся идеями революции, нет, он был человеком смелым, любил поэзию, любил Россию - как его ни звали за границу и те же Цетлины, и другие писатели, он остался в Коктебеле. Умер он в 1932 году.

Возле Коктебеля есть гора, которую называли Янычар, ее абрис напоминает профиль Макса. Там Волошина похоронили. Марина Цветаева писала осенью 1932 года:

В век: "Распевай, как хочется

Нам, - либо упраздним",

В век скопищ - одиночество:

"Хочу лежать один"...

Ветхозаветная тишина,

Сирой полыни крестик...

Похоронили поэта на

Самом высоком месте 17.

<...> Его имя знают и писатели и люди, почему-либо связанные с литературным бытом; дача Макса вместе со вновь построенными флигелями - Дом творчества Литфонда. Возможно, что на этой даче какого-нибудь поэта осенило вдохновение, и Макс после смерти еще раз вывел в свет начинающего автора.

Иногда я спрашиваю себя, почему Волошин, который полжизни играл в детские, подчас нелепые игры, в годы испытаний оказался умнее, зрелее да и человечнее многих своих сверстников-писателей? Может быть, потому, что был он по своей натуре создан не для деятельности, а для созерцания, - такие натуры встречаются. Пока все кругом было спокойно, Макс разыгрывал мистерии и фарсы не столько для других, сколько для самого себя. Когда же приподнялся занавес над трагедией века - в лето 1914 года и в годы гражданской войны, Волошин не попытался ни взобраться на сцену, ни вставить в чужой текст свою реплику. Он перестал дурачиться и попытался осознать то, чего не видел и не знал прежде. Воспоминания о нем то смешат знавших его, то трогают, но никогда не принижают, а это немало...

Илья Березарк

РАЙСКИЙ УГОЛОК

Первые сведения об этом необычайном месте привезла декадентская девица Фрима *, непременная участница всех литературных и поэтических собраний в Ростове.