Преступление не будет раскрыто - Анатолий Семенов

— Да. Он после распутной оргии совершил подлое убийство и скрывался как последний мерзавец, пока его не прищучили.

— Об этом должны знать люди, которые о нём пекутся.

— Думаю, что те, кто возглавляет и раздувает кампанию, знают, так как имели дело со следствием.

— Почему они стараются?

— Во-первых, потому, что папаша его человек дельный и толковый. Один из немногих кто усидел на месте, когда началась перестройка.

— Стало быть, в коллективе хотят сохранить прежнего начальника.

— Вот именно.

— Резонно. Дальше.

— Во-вторых, авторы письма настроены против заместителя Пономарёва, главного инженера, человека грубого, крутого и властолюбивого. Многие боятся, что Пономарёв может уйти с поста в связи с этой историей, а возможный претендент на его место — главный инженер.

— Это надо доказать.

— У меня полный блокнот фактов и наблюдений.

— Хорошо. Ты был в тюрьме? Разговаривал с сыном Пономарёва?

— Разумеется. И с его родными разговаривал. Только жена его, кстати, весьма интересная особа, жаль её, — так вот она не стала со мной разговаривать.

Редактор удивлённо вскинул белесоватые брови.

— Она сказала: только и ищите, на чьём бы несчастье прославить своё бездарное имя.

Редактор рассмеялся. Но тут же смолк и задумался.

— Писать статью или фельетон? — спросил Чернов.

— Пиши фельетон, — ответил редактор.

На третий день появилась газета с фельетоном. Чернов не поскупился на краски, присовокупил и вечеринку у Инны Борзенко, воспользовавшись материалами следствия. Те, кто заварил кашу, побежали жаловаться в высшие инстанции, усугубляя этим и без того тяжёлое положение семьи Пономарёвых.

XVII

Вадим, прочитав фельетон, отказался от пищи. Сутками напролёт лежал на своей койке. Через неделю ему принесли копию обвинительного заключения. Он не ответил на вызов и не подошёл к окошечку камеры, через которое надзиратели общаются с арестованными: дают свежие газеты, баланду и «шрапнель» (перловую кашу, сваренную на воде). Надзиратель посмотрел в окошечко на нижнюю койку (койки стояли в два яруса), на которой, укрывшись с головой черным суконным одеялом, лежал Пономарёв; подождал немного, свернул трубочкой листы обвинительного заключения и бросил их в камеру на пол.

Тюремное начальство выжидало, когда голод возьмёт своё, и Пономарёв, наконец, кончит голодовку. Но прошла неделя, а он и не думал приступать к еде. Врач стал наведываться в камеру ежедневно. Вадим, исхудавший и бледный, не поддавался на уговоры и слабел день ото дня. Его перевели в тюремную больницу и стали кормить насильно через шланг питательными смесями. Накачали жидкой бурдой и доставили в суд.

Завсегдатаи, главным образом пенсионеры и домохозяйки, шляющиеся от нечего делать по залам судебных заседаний, думали, что для защиты это дело бесперспективное, но адвокат, вдруг неожиданно отличился. Он воспользовался отсутствием акта стационарной судебно-психиатрической экспертизы. Следствие ограничилось заключением тюремной комиссии, которая проводится обычно вскоре после водворения обвиняемого в тюрьму и называется пятиминуткой. Врачи пять минут побеседуют с арестантом и пишут акт о. его психическом состоянии. Такая экспертиза не устраивала адвоката. Ему нужна была стационарная, которая проводится в условиях психиатрической больницы высококвалифицированными специалистами, и не пять минут, а не меньше месяца. Следователь не счёл нужным проводить стационарную экспертизу, а адвокат очень даже счёл нужным. Случилась голодовка. Шизофреники в период обострения болезни, как правило, отказываются от пищи. На основании голодовки адвокат высказал предположение о болезни, невменяемости и неподсудности подзащитного. Прокурор не ожидал такой прыти и, выпучив глаза, заявил протест. Тогда адвокат заострил внимание суда на том, что в данном случае всё-таки возникает сомнение, а любое сомнение, как известно, должно быть истолковано в пользу обвиняемого.

— Кто из сидящих в зале суда, — произнёс адвокат патетически, — может с абсолютной достоверностью утверждать, что голодовка была объявлена в знак протеста после выхода в свет тенденциозного фельетона, а не является следствием душевной болезни?

Действительно, с абсолютной достоверностью никто ничего не мог утверждать. Суд был поставлен в затруднительное положение. Процесс был прерван. Вадима увезли в психиатрическую больницу, в отделение судебной экспертизы.

У Екатерины Львовны, Георгия Антоновича и у радетелей семейства Пономарёвых появилась надежда избавить Вадима от суда. Они пустили в ход все свои связи. Екатерина Львовна окончательно потеряла покой и сон. Она бегала по инстанциям с какой-то кружкой, которой Вадим, якобы, пользовался в детстве. У него была мания чистоты в школьные годы. Эту кружку он никому не доверял и мыл сам по целому часу и держал в шкафу отдельно. Словом, её ребёнок больной. Болен шизофренией. И никакой он не преступник, и нечего его наказывать, а надо лечить. Бесконечные звонки влиятельных лиц и отрицательное общественное мнение, сформированное областной партийной газетой, вынудили руководство психиатрической больницы отказаться от экспертизы. Благо, что для подобных и прочих особо трудных случаев существует институт психиатрии имени Сербского.

Екатерина Львовна негодовала.

— И кто придумал этот институт? — вопрошала она, мечась по комнате из угла в угол и ломая себе пальцы. — Отец сделай что-нибудь.

И Георгий Антонович снова садился за телефон. И до последнего дня вёл бесполезные переговоры. В условиях минимального комфорта, под стражей, в «столыпинском» (арестантском) вагоне Вадим всё-таки поехал в Москву, в институт психиатрии имени Сербского.

Первое, что поразило его в институте, это немыслимая теснота. Если в Иркутске на экспертном отделении было всего несколько человек, то здесь толкалось народу больше сотни.

Вадим попал в палату, где было несколько человек кроме его. Соседом по койке оказался разговорчивый мужик лет сорока. Назвался Рафаилом.

— По какой статье? — спросил он Вадима. Одетый в больничную пижаму, Вадим сидел накровати, понурив голову.

— Не стесняйся, — сказал Рафаил. — Тут все тяжеловесы. Институт мелкой шушерой заниматься не будет.

— Да какой я тяжеловес, — сказал Вадим. — Случайно наехал на человека.

— А, убивец! — воскликнул Рафаил и, улыбаясь во весь рот, добавил: — Здесь уважают вашего брата. Санитары говорят — многих отмазали от суда. Папа, мама есть?

— Есть.

— Если признают дураком — твоё счастье.

— А если признают умным? — с горькой иронией произнёс Вадим.

— Будешь пахать в лагере лет десять до седьмого пота под дулами автоматов. Кормёжка как в тюрьме — на тридцать семь копеек. В сутки. Штрафной изолятор за не невыполнение нормы, карцер за малейший проступок и свидания с родными один раз в год. Посылки тоже одна в год.

— Ты бывал там?

— Бывал, — ответил Рафаил. — И в простых лагерях, и в режимных — с усиленным, строгим режимом — и в каких только не бывал. У меня шестая ходка. Следователь сказал, что я неисправимый. Отправил сюда исследоваться на предмет клептомании. Авось зацеплюсь. У меня одно плохо — нет родных. Выписываться не к кому. Но ничего. К какой-нибудь санитарке пристроюсь. Холостячка подвернётся какая-нибудь.

— А если не подвернётся, — сказал Вадим. — Пожизненно в дурдоме сидеть?

— Ну ты даёшь! — сказал Рафаил, усмехнувшись. — Кто же меня будет держать пожизненно! Я что, завёрнутый в самую задницу?

— А если не завёрнутый, то кто же тебя отправит в больницу? — спросил Вадим.

— Отправляют сколько хочешь, — сказал Рафаил. — Бывают и сознательные — дураки. Болезнь, например, клептомания, бывает и у сознательных и даже у очень умных людей. Я знал одного такого. Жил в нашем дворе. Школу окончил с золотой медалью. С отличием окончил институт. Какую-то особую стипендию получал, потом преподавал в этом же институте, а шарил по карманам. С одной стороны вроде бы очень умный, а с другой стороны, как ни крути, — дурак. Ему бы подлечиться, а он взял да утопился, когда его разоблачили. Я хоть и тоже клептоман, но не такой дурак. Уж если воровать, так по крупному, а если попался, то топиться-то зачем? Вообще — глупость. Вот и я, можно сказать, сознательный дурак. Знаю, что опасно, а ворую. Чувствую, что мне надо маленько подлечиться. И врачам здесь об этом толкую. А насчёт пожизненного дурдома — это чепуха. Вот кого будут держать пожизненно, — Рафаил указал на низкорослого крепко сбитого мужика с круглой стриженой головой, сидевшего на койке в углу палаты. — Ударил монтировкой вахтёршу в каком-то министерстве, и не помнит как дело было. Ленин, тебя чего понесло в министерство?

— А я что ли там был? — сердито ответил стриженый. — Это мой брат степной Ванёк там был.