Корень жизни: Таежные были - Сергей Кучеренко

В последнюю игинскую ночь, проснувшись чуть свет, я вылез из палатки. Неистовые крики косуль, оглушительное кряканье уток, беспрестанные всплески рыбы, слившись в единую мелодию нетронутой природы, в мгновение прогнали сон. Быстро оделся и отошел на восточный край сосновой релки.

На моих глазах слабые дуновения ветерка ласково развеивали с вершин кустов и деревьев легкий покров ночного тумана. Разгорался, буйно пылал и затем медленно растворялся в небесной сини красно-оранжевый восход, набирал упругую силу ветер. Из кочек неслышно выплывали на гладь залива утиные семьи, хороводились, переполненные радостью жизни, и снова прятались в спасительные кочки. Залитую водой осоку шевелили щуки и какая-то серебристая мелюзга. Кулички, попискивая, суетились на песке там, где он уходит в воду. За лесом спокойно шлепал по воде и чавкал грязью какой-то крупный зверь. Неумело взвыл волк, видно совсем молодой, и резко оборвал голос, как будто застеснявшись своего неумения.

Солнце выкатило над стеной леса красным кругом и быстро оторвалось от нее, желтея и разогреваясь. По воде между нами протянулась горячая дорожка переливающегося блеска, зелено загорелись купола сосен, купы кустарника, кочки, метелки трав. Из-за моей спины со свистом вырвался табунок уток и, покружив малость, шлепнулся в воду, испестрив ее зеркало сверкающими кругами, дугами, зигзагами. Из релки неподалеку выбросилась пара ослепительно рыжих в солнечном потоке, отчаянно бодающихся козлов, но, свалившись в воду и подняв каскады брызг, они вмиг отрезвели, остудили злость и дружно ринулись обратно в релку.

С той стороны, где слышались тяжелые шаги какого-то крупного зверя, к воде вышел лось-рогач и замер. Затем медленно ступил в воду, поозирался еще на всякий случай и принялся завтракать, благодарно поглядывая на уток, стороживших свой — и его, стало быть, — покой.

А солнце разгонялось по совсем поголубевшему небу все выше и выше и обогревало мир вокруг все щедрее и жарче, и ветер приятно крепчал, разгоняя комаров, и высветилось желтое ложе залива под пронизанной светом чистой водою…

Впитывая всю эту красоту, я словно пьянел. Колотилось сердце, голова ходила кругом. Хотелось долго-долго жить вот так же, как в эти два утренние часа — восхищаясь природой, поклоняясь ей, принимая ее такою, какой она дошла до нашего времени.

Чудные видения, прекрасные картины! И какая пища для размышлений! Источник силы! Если устал ты и сердцу больно стало — иди в природу, окунись в нее, слейся с нею. Она обновит тебя, силы даст. Она все может, природа. Ты пойми ее только и проникнись к ней уважением.

Много мне посчастливилось повидать интересного и нового на Селемдже и ее притоках за десять дней — всего не расскажешь. Были встречи с хорошими людьми и с плохими, видел лосей, медведей, косуль… Но в душе накрепко засели прелесть и мудрость последнего игинского утра и быссинская гроза, когда я по-настоящему узнал, какими яркими бывают молнии и каким оглушительным — гром. И как раздраженная и испуганная тайга может реветь.

ВСТРЕЧИ С КАРАНАКОМ

Нас трое: мой молодой коллега Володя и оператор кинохроники Николай Петрович, решивший с пользой для дела истратить отпуск на таежную романтику. Предстояло нам побывать на далеком институтском стационаре, расположенном на бурном ключе Каранаке, шумливые воды которого от Буреинского хребта до Амура добегают благодаря трем рекам — Беранджи, Урми и Тунгуске. Вокруг Каранака, знал я, темно и угрюмо зеленела кедровая и еловая тайга, и было в ней всего два маленьких таежных зимовья. Да еще два таких же, если перевалить Буреинский хребет, чернело на другом нашем стационаре, охватывающем верховья реки-ведьмы — Тырмы.

Когда я соблазнял всем этим Николая Петровича: горной рекой, дремучей тайгой, почернелыми от времени, солнца, дождей и мороза зимовьями, у него увлажнялись глаза, и он в нетерпении ерзал на стуле и даже выхватывал из кармана большую записную книжку.

Я, глядя на него, улыбался. У меня оператор вызывал симпатию. Он был умен, любознателен и энергичен, понимал и ценил шутку.

Володя тоже «горел» тайгой, красивый, стройный, тело его было налито силой, душа кипела страстями, переполнялась романтикой путешествий и жаждой научных открытий. И работать он любил.

Наша маленькая группа еще раньше испытывалась на психологическую совместимость, а это немаловажно: жить в тайге под одной крышей, есть из одного котелка и пребывать в душевном согласии разным людям — далеко непросто.

Как и друзья, я с нетерпением ждал встречи с Каранаком и тайгою. Моя привычная любовь к тайге трудная, а временами и мучительная. Но она всегда волнует и поэтому требует свиданий.

…Посидели с часок над составлением списка продуктов и имущества, поспорили, но все же пришли к согласию. Думаете, о продуктах для общего котла просто договориться? Я, например, всегда отношусь к походному питанию с точки зрения его калорийности, полезности и удобства транспортировки. А Николай Петрович на калорийность «плевать хотел», потому что у него своих калорий было в достатке, а вот вкус, приятность — это да!

— Пища должна доставлять наслаждение! На кой черт мне твое свиное сало и рис! В Центральном я вчера видел болгарское лечо, овощное ассорти, маринованные грибочки, икру кетовую, а ты — рожки! — шумел он. — И уж совсем стыдоба охотоведам набирать в тайгу мясную тушенку да жиры! У вас что, ружей нет?

Володя по своей молодости стеснялся вмешиваться в спор, он в общем-то не мог во взглядах на походные продукты не согласиться со мною, но ему уж очень хотелось прихватить десяток банок зеленого горошка и маринованной капусты.

Если бы не сложность заброски на стационар — только небольшим вертолетом — то и споров бы не было: бери всяк что хочет для души своей и чрева. Но потому и спорили, что вес груза был жестко ограничен.

А неудачи подстерегали нас. Началось с того, что выпросить вертолет оказалось гораздо труднее, чем в прежние годы. «Нет машин, нет пилотов», — говорили в отделе перевозок спокойно, привычно и изо дня в день.

Как-то сердобольная авиаторша, случайно оказавшаяся при разговоре, посоветовала: «Езжайте в Виру, там базируется патрульный Ми-4 авиаохраны леса, я позвоню летнабу — забросит попутным рейсом. Отличный парень. Может, не сразу, но что поделаешь: авиация не любит торопиться».

Может быть, из Виры мы улетели бы в предсказанные два-три дня, но нам опять не повезло. Начались осенние палы, потом ветры и сушь перегнали огонь с лугов в леса, и небо заволокло сплошной пеленой дыма. Иногда, правда, северный ветер очищал его и показывал нам подрагивающие в сумрачном мареве дальние сопки. Тогда пилоты поднимали вертолет для проверки машины и осмотра местности, а наши сердца трепетали надеждой. Но, облетев Виру вокруг, вертолет садился. Экипаж безмятежно курил, улыбался, и на мой безмолвный вопрос командир отвечал! «У нас в авиации говорят, сидеть лучше, чем лежать». Я не понял, почему «лежать», и мне снисходительно пояснили: в могиле.