Неподвижная земля - Алексей Семенович Белянинов

Он прошел в самый конец бульвара, где врезалась в небо заброшенная парашютная вышка. Постоял у бетонной дамбы. Внизу плескалось море. Они увлекались греблей и каждый день ходили на базу. Участвовали в соревнованиях, и их шлюпка заняла четвертое место среди взрослых команд. А Марина и Люда сидели на пристани и болели за них.

Марина… Приехав в Баку, он невольно настроился на прошлое. И, как видно, сегодня без Марины не обойдется, о чем бы ни вспоминать — о войне, о гребле, о прогулках за город, о мягкой, теплой ладони, которая впервые нежно, почти неосязаемо гладила его затылок.

Костя пошел туда, где находилась маленькая летняя пристань, от которой по воскресным дням отходили моторки. За пятьдесят копеек можно было сделать трехкилометровый круг.

На пристани у самых ног лежало притихшее море. В ветреную погоду, когда дует норд, ее всю заливает кипящей водой. Костя много раз стоял тут и смотрел, как волны обрушиваются одна за другой и растекаются по каменным плитам. И Марину приводил.

А что, если искупаться? Поздно, поблизости никого не видно. Он спрятал одежду за каменным барьером. Чтобы не шуметь, осторожно спустился ногами вперед и оттолкнулся рукой.

Он плыл, зарывая лицо в потревоженную воду. Потом лег на спину и медленно перебирал ногами, чтобы только держаться на поверхности. Ночь была звездная. В тихую погоду на море тревоги и заботы выглядят иначе, чем на берегу. Все воспринимается спокойнее. Он вспомнил, что из-за неудачной любви в старых романах герой кончал самоубийством. И рассмеялся — до того нелепой показалась мысль, что можно выдохнуть из легких воздух и камнем пойти на дно.

Костя окунулся, вынырнул и поплыл к берегу. За барьером он быстро оделся. И почувствовал себя легко и свободно. Уходя, он обернулся. Очень редко кто уходит не оборачиваясь. Луна поднялась уже высоко. На поверхности моря, как нефтяное пятно, колыхалось ее отражение. Лунная дорога укоротилась.

Тут было не особенно далеко до Большой Морской. Ему нравилось называть ее по-старому. Он ключом открыл дверь. В столовой еще горел свет. Люда подняла глаза от потрепанной клеенчатой тетради.

— Вовка завалился спать, — сказала она. — А мне конспект дали на три дня. У меня хвост. Мы с ним нарушили закон, поженились, не сдав сопромат. Надо сдать, а то стипендию не платят. Правда, мы с Вовкой берем чертить и как-то выкручиваемся, но все равно придется же сдавать.

Постель на диване была уже постелена. Костя сел за стол, напротив Люды.

— А почему у тебя волосы мокрые?

— А я после того, как проводил Марину, пошел обратно бульваром. Ночь чудесная, наша, бакинская ночь. Ну, я и искупался тайком с пристани.

— Вот сумасшедший! Ты нисколько не изменился! А Маринку не узнать. Молчаливая, смеется редко.

Понятно — приглашение к разговору по душам. Но не хотелось принимать это приглашение.

— Марина сказала — созвонимся с утра. Она за то, чтобы не очень рано выбираться, Кажется, в этом она не очень изменилась с тех пор, как могла проспать первый урок во вторую смену.

— Слушай! Что мне пришло в голову… Ты не можешь, никак не можешь задержаться дольше, чем на два дня? Ну что такое два дня? Она же очень одинока. С теткой у нее тот самый худой мир, который, по-моему, ничуть не лучше доброй ссоры.

И Люда не изменилась. Она все так же не могла успокоиться, пока не настоит на своем.

— Это ни к чему, Людочка, — сказал он; пришлось все же вступить в объяснения. — Ни к чему. Я понял — ей это ни к чему. И мне, пожалуй, тоже. «На то она и первая любовь, чтоб вслед за ней скорей пришла вторая». Это один мой приятель написал. А кроме того, я действительно не могу задержаться. Меня ждут в Нафталане. В субботу мы уходим в горы.

— Ты уверен, что не ошибаешься?

— Если я в чем-нибудь уверен до конца, так в этом — Марина вся еще в своем прошлом.

— Может, ты и прав, — сказала Люда и больше ни о чем не спрашивала. — Ты ложись, Костенька. Уже третий час… Знаешь, где свет выключается?

— Помню, если там же.

— Да, там же.

Она ушла в спальню и прикрыла за собой дверь.

Костя разделся в темноте. Приятно было завернуться в прохладную простыню. Он лег на спину, вытянулся. Завтра в Мардакяны. С тех пор, как они ходили там на веслах, столько всего было! Разные люди оставляли след на его дороге и становились неразлучными спутниками, даже если он никогда больше не встречал их.

Он опять увидел Нафталан, каким запомнил его с того раза, когда работал там помощником бурильщика. Темная зелень фруктовых садов, виноградники на склонах песчаных холмов, несмолкаемый шум горной речки. А когда он уезжал оттуда, ему хотелось бесконечно долго стоять у кабины, в лицо — прохладный ветер, и чтобы дорога не кончалась…

1945—1972

НЕЗАБЫТЫЕ ВЕЧЕРА

Нам сегодня трудно представить себе застенчивого гимназиста, который шестьдесят с лишним лет назад в Киеве принес в литературный журнал свой рассказ. Паустовский?.. Редактор вспомнил — время от времени у них печатаются его стихи. Стихи не очень выделяются в общем потоке, но и не безнадежны. А тут рассказ… Правда, напечатать его по цензурным соображениям не представилось возможным, и все нее редактор имел долгий разговор с юношей, угадав в нем не случайного для литературы человека. Под конец он поднялся из-за стола и произнес в несколько приподнятой манере: «Благословляю…»

Потом появились еще рассказы. Они уже увидели свет, а ничто так не окрыляет, как первый успех. В торопливо разрезанном журнале написанные тобой слова остро пахнут типографской краской, и, пьяный от удачи, ты бродишь по ночным улицам. А в гимназии — по-взрослому, как равный с равным, беседуешь со словесником Селихановичем, умным и тонким человеком, который сочувственно следит за первыми опытами своего гимназиста.

Однажды Селиханович спросил у него: «Вот вы собираетесь стать писателем… А выносливости у вас хватит?» (Впоследствии Константин Георгиевич говорил: «Тогда я никак не мог понять, что он имеет в виду».)

Все это льстило самолюбию, возвышало в собственных глазах. Но даже молодость, с ее чрезмерной снисходительностью к самой себе, не могла заглушить голоса той высокой, благородной требовательности, без которой любой талант бесславно чахнет.

«…Очень скоро я понял, что могу сказать до обидного мало… Слишком небогат и узок был запас моих житейских наблюдений… Поняв это,