Варшавка - Виталий Мелентьев

— Рано… Нет, не может этого быть…

Она уже рожала и знала все признаки пробуждения новой жизни, и, по ее расчетам, все, что явственно происходило с ней, происходило рано. Но оно происходило.

Поток ранбольных то иссякал, то увеличивался, работали рывками, потому что никто не мог терпеть лишней минуты. После возвращения рот стали появляться те, кто не считал себя по-настоящему раненым — так, царапины. Но иные из «оцарапанных» оказывались ранеными по-настоящему, н фельдшерица нещадно их ругала. Такие смущенно и блаженно слушали ее ругань, покорно подчинялись, но ехать в тыл, как правило, отказывались:

— Не до этого… Фриц опять подбрасывает… пироги с пышками.

Он и в самом деле подбрасывал. Его артиллерия гремела и гремела, а вкрадчивого посвиста мин никто не слушал, хотя именно мины были страшнее всего…

Но теперь, переосмысливая сказанное ранеными, Мария все реже думала о Косте, а все суровей и как-то странно, по-деловому, о зародившейся в ней жизни.

И думать по-иному она не могла. Она занималась тем, что спасала чужие жизни, и тем жила в те часы. Как же она могла не думать и еще об одной, уже живущей в ней?

Она стала двигаться не так стремительно, а когда приходилось поднимать раненого, норовила основную тяжесть переложить на санитаров: она уже не бралась за плечи, а только за ноги, хотя раньше инстинктивно брезговала хвататься за грязные ботинки и мокрые валенки. Главным становилась не она, не ее чувство, а тот, кто начинал в ней жизнь и кого нужно было сохранить любой ценой…

С темнотой работы опять прибавилось. Стали выползать из воронок, из укрытий на ничейке те, кто хоронился в них до времени. Много таких было и в первом и втором батальонах, и по каким-то странным и так до конца не исследованным законам войны они шли не в свои медпункты, а к худенькой фельдшерице, потому что уже знали, что она работает хорошо, быстро и душевно. Приходилось не только делать свое медицинское дело, но и, главным образом, торопить ездовых, чтобы они поскорее отвозили людей в госпиталь и медсанбат. Ездовые тоже устали, артналеты мешали движению, осколки ранили лошадей, и они все чаще выходили из строя.

Мария. работала все осторожней, и фельдшерица решила: устала. Но потом сердито подумала: все устали, и спросила:

— Ты что? Сдалась?

— Не в этом дело… — не поднимая взгляда, ответила Мария — даже женщине она еще не могла рассказать о том, что с ней творится.

— Ничего… Вернется… наверное.

Мария не ответила, Она верила. что Костя еще жив, ждала его, но то, что она видела за этот день, то, слышала от ранбольных, подсказывало только одно: из такой передряги не возвращаются. И страстное, мучительное. ко в чем-то животворное ожидание Кости перерождалось и ней в суровое, строго продуманное и жестокое по отношению к себе к окружающему Чувство горькой ответственности за то новое, что уже жило.

И хоть все это свершалось в ней глубинно, неосознанно, она все равно думала о Косте, но уже по-иному, не по-женски что ли.

Потом стала вспоминаться убитая дочка, и от этих всплывших, притушенных любовью воспоминаний пришла слезливая боль, но она подавила ее, а та любовь, что была в ней к дочери, перешла теперь на нового, неизвестного.

Многое, очень многое свершалось в ее душе в тот вечер, но свершалось урывками, потому что нужно было делать дело, и чужая боль, чужие страдания все ж таки были пострашнее ее болей и страданий.

В тот час, когда Жилин подползал под нашу проволоку, пришло сразу несколько саней, и все с медпункта бросились грузить на них раненых. Тут уж было не до себя, и Мария тоже пошла помогать. Сани были почти что загружены, когда над медпунктом, ломая редкие к жидкие здесь сосны, пронеслась серия снарядов, рванула, высвечивая желто-голубым огнем округу и вдруг вставшую на дыбки лошадь. Она рванулась в сторону н бросилась в лес. по направлению к передовой.

Марию, когда она подтыкала под раненых сшитое из шинельного сукна одеяло, осколок ударил в бок, наискось. Резанула острая боль, потекло горячее, и она, не столько от удара, сколько от ужаса, бестолково упала на сани, в изголовье раненых, закрывая им лица. Они, охая, норовили столкнуть ее, а она, цепляясь за сани, с неестественной, безрассудной силой упиралась, постепенно приходя в себя. Она не знала, что стоявший рядом с ней ездовой убит. Она увидела, что лошадь, роняя кровь, несется к передовой. Ни о себе, ни о той жизни, что зародилась в ней, она не вспоминала. Главным оказался никем не определенный, ею самой принятый долг перед ранеными. Она наконец-таки размотала вожжи, прихватила их и задрала морду взбесившейся от боли, ужаса и контузии лошади.

Та ржала и все рвалась и рвалась вперед, к передовой, роняя уж не только кровь, но и кровавую пену — стянутые Марией удила рвали ей пятнистые губы. Боль пошла на боль, воля на бездумное безволье, и лошадь подчинилась, постепенно обретя свой, лошадиный, разум, круто свернула и размашистой рысью понеслась вдогонку двум другим саням.

Раненый сержант стал глухо ругаться и отталкивать прижавшую его женщину. Но Мария неожиданно зло прикрикнула:

— Помолчи! Дай выскочить!

И он умолк, потому что сзади все еще звались снаряды и от них убегали сани. Они примчались в ППГ.

В приемном покос голова у Марии закружилась, н она мягко скользнула на устланный лапником пол большой брезентовой палатки. Один из ездовых покачал головой и сказал, ни к кому, собственно, не обращаясь:

— Ну — баба! Раненая, а людей и упряжку спасла. Ведь если б не она, умчала бы лошадка к фрицам. Факт, умчала бы.

Замотанные спешной работой санитарки и медсестры — мужчин здесь было мало — только после этих слов заметили, что свалившийся солдат — женщина и что стеганка на ней распорота и края ваты окровавлены.

Ее еще раздевали, еще перевязывали за простынной, как в далекой избе банно-прачечного отряда, стеной, а по госпиталю уже пополз рассказ о том, как медсестра спасла раненых, хоть и сама истекала кровью. Особенно хорошо — складно и жалостливо — рассказывал тот самый сержант, на которого упала Мария и который ругал ее за это неприличными словами.

Глава двадцать четвертая

Когда штаб полка опять заработал так, как ему положено, и начальник штаба смог доложить командиру полка капитану Басину о состоянии обороны, поведении противника, потерях и прочие данные, командир полка сказал:

— Остаетесь за меня, майор, а я — в первый батальон.

— Да… Но…

— Без всяких «но». Вы обязаны меня замешать — вот и замещайте. А я пойду и проведу собрание партийно-комсомольского актива батальона. — Заметив, как округлились глаза майора, Басни усмехнулся:

— Вы не ослышались. Именно собрание и именно партийно-комсомольского актива.

Запомните; я был когда-то парторгом и знаю, что такое морально-политическое состояние коллектива. И полагаю, что знаю, как укреплять и поддерживать это состояние.

А если нужно — создавать. В данном случае мне предстоит создать. Все это учтите на тот случай, если я, во-первых, не попаду под трибунал за отход на исходные и, во-вторых, если останусь вашим начальником. Действуйте.

И он пошел во вторые траншеи, которые осваивал первый батальон. Люди собрались в стылой просторней землянке и глядели хмуро и, кажется, даже насмешливо, точнее, иронически; чудит командир полка. В такое время — актив.

— Товарищи, — сказал Басин. — Мне не хочется вас ругать. Мне приходится поздравлять вас с благополучным прибытием на тыловые рубежи. Как вы понимаете, с таким наступательным порывом на переднем крае вас держать опасно. Вот почему я и приказал вывести вас в тыл. Вопросы или недовольство есть? Нет? Я знаю, что есть, но вы боитесь говорить. Тогда я продолжу. Воевали мы плохо, потеряли половину батальона. Даже своего боевого партийного руководителя — замполита полка, и того не уберегли. Почему это произошло? Да потому, что вы, товарищи комсомольцы и коммунисты, на своих прошлых собраниях говорили о чем угодно, но только не о недостатках нашей же собственной подготовки. Нам нравилось сидеть в траншеях. Мы забыли, что главной задачей всей нашей партии является освобождение захваченной врагом территории Родины. Мы как бы отделились от всех, перестали думать об этой главной задаче, подменили ее десятками мелких, сиюминутных вопросов. Потому так и получилось.

— Командовать нужно лучше! — сорвался чей-то хриплый голос.

— Вы правы. Командовать нужно лучше. Но вот побеждать можно только с теми, кто умеет побеждать. Не только хочет, но и умеет. Воюем второй год, сидим в траншеях почти год. За это время можно половину вуза кончить… если заниматься как следует. Надо научиться воевать, и прежде всего, наступать. Каждому! Любой ценой! Через "не могу"!

Потому что сегодня и впредь… главной задачей было, есть и будет — умение наступать!