Врата огня - Стивен Прессфилд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Медон рассмеялся:
– А какой клей растворил ты, Самоубийца, что наконец позволил своим челюстям так не по-скифски невоздержанно хлопать?
Самоубийца ухмыльнулся через костер. Говорили, что Медон и дал скифу такое прозвище, когда тот, совершив убийство в своей стране, бежал в Спарту, где снова и снова просил смерти для себя.
– Когда я впервые пришел в Лакедемон и меня прозвали Самоубийцей, я возненавидел это прозвище. Но со временем я понял всю его мудрость, пусть и непреднамеренную. Что может быть благороднее, чем убить себя? Не буквально. Не клинком в брюхо. А затушить в себе эгоизм, убить ту часть себя, которая думает лишь о самосохранении, о спасении собственной шкуры. В этом я и увидел в вас, спартанцах, победу над собой. Это и есть тот клей. Это заставило меня остаться, чтобы научиться тому же. Когда воин сражается не за себя, а за своих братьев, когда он со всей страстью стремится не к славе, не к сохранению собственной жизни, когда он жаждет отдать все свое существо за других, за своих товарищей, не разлучаться с ними, не оказаться недостойным их – тогда его сердце поистине наполняется презрением к смерти. Этим он выходит за границы себя самого, и его действия достигают высшей реальности. Вот почему истинный воин не может говорить о битве ни с кем, кроме своих братьев, бывших там вместе с ним. Эта истина слишком сокровенна, слишком священна для обыденных слов. Я сам никогда бы и нигде не произнес такую речь, а только здесь и сейчас, с вами.
Черный Лев внимательно слушал.
– Все сказанное тобой верно, Самоубийца, если позволишь мне так тебя называть. Но не все невидимое благородно. Низкие чувства тоже невидимы. Страх, и жадность, и похоть. Что ты скажешь о них?
– Да,– признал Самоубийца,– но разве они и не чувствуются низкими? Они смердят до небес, от них становится тошно на сердце. Благородные невидимые чувства ощущаются иначе. Они подобны музыке, в которой чем выше ноты, тем они чище. И это еще одна вещь, сбившая меня с толку, когда я пришел в Лакедемон. Ваша музыка. Сколько ее было, и не только воинственные песни и пэаны, которые вы поете, когда идете на врага, но и музыка, звучащая во время танцев и в хорах, на праздниках и жертвоприношениях. Почему эти воины, воины до мозга костей, так почитают музыку и в то же время запрещают театры и отвергают всякое искусство? Наверное, они чувствуют сходство музыки и добродетели. Просто добродетели вибрируют на более высокой, более благородной ноте.
Он повернулся к Александру.
– Вот почему Леонид выбрал тебя в число Трехсот, мой юный хозяин, хотя и знал, что никогда раньше ты не стоял под боевыми трубами. Он верит, что ты споешь здесь, у Ворот, в самом возвышенном регистре, не этим,– он указал на горло,– а этим,– и его рука коснулась сердца.
Самоубийца встал, неожиданно неуклюже и сконфуженно. Все вокруг костра смотрели на него задумчиво и с уважением. Диэнек нарушил молчание смехом:
– Да ты философ, Самоубийца!
Скиф в ответ усмехнулся.
– Да,– кивнул он,– очись тут!
Появился посланец, вызывая Диэнека к Леониду. Мой хозяин сделал знак, чтобы я следовал с ним. Что-то в нем переменилось, я чувствовал это, когда мы шли среди путаницы тропинок, испещрявших лагерь союзников.
– Помнишь ту ночь, Ксео, когда мы сидели с Аристоном и Александром, рассуждая о страхе и его противоположности?
Я сказал, что помню.
– Так вот, я нашел ответ на свой вопрос. И дали его мне наши друзья – торговец и скиф.
Его взгляд охватил лагерные костры, союзные войска и их командиров, которые, как и мы, со всех сторон тянулись к царскому костру, готовые откликнуться на его нужды и получить его указания.
– Противоположность страха – это любовь,– сказал Диэнек.
Глава тридцать вторая
С запада, с тыла, шатер Великого Царя охраняли двое часовых. Диэнек избрал для атаки эту сторону, потому что она была самой темной и неприметной и этот бок был открыт ветру. Из всех обрывочных образов, что остались у меня от этой схватки, занявшей не более пятидесяти ударов сердца, самым ярким был первый часовой, египетский пехотинец с позолоченным копьем и шлемом, украшенным серебряными крыльями грифа. Эти воины, как известно Великому Царю, носят в качестве почетного знака яркие шерстяные шарфы, у каждого подразделения свой цвет. У них в обычае на посту повязывать их крест-накрест на груди и оборачивать ими пояс. В ту ночь часовой закутал шарфом нос и рот от ветра и колючей пыли. Он также закутал уши и лоб, оставив лишь узкую щель для глаз. Свой длинный, во весь рост, плетеный щит он держал перед собой, борясь на ветру с его неуклюжей массой. Не требовалось богатого воображения, чтобы представить, как ему тоскливо и одиноко на холоде рядом с единственным факелом, гудящим на ветру.
Самоубийца незамеченным подкрался к этому парню, он прополз на животе мимо застегнутых шатров конюхов Великого Царя и громко хлопающих холщовых загородок, защищавших от ветра коней. Я был на шаг позади и видел, как скиф прошептал два слова молитвы: «Отправь его», то есть врага к его диким богам.
Часовой взглянул в нашу сторону и лишь успел заметить, как из темноты прямо на него бросилась фигура скифа, сжимая в левом кулаке два дротика. Бронзовый смертоносный наконечник третьего изготовился к броску, заняв положение у правого уха. Наверное, зрелище было столь нелепо и неожиданно, что страж даже не успел встревожиться. Правой рукой он беззаботно поправил прикрывающий глаза шарф и как будто бы что-то пробормотал про себя, вынужденный хоть как-то отреагировать на это внезапное и необычное явление.
Первый дротик Самоубийцы с такой силой вошел в кадык египтянина, что наконечник пробил шею и темно-красное древко на пол-локтя вышло из позвоночника. Часовой как скала рухнул на землю. Через мгновение Самоубийца был на нем и рывком выдрал свою «штопальную иглу», так что на ней осталась половина дыхательных путей.
Второй часовой в пяти шагах слева от первого лишь растерянно обернулся, явно не веря своим чувствам, когда сзади на него набросился Полиник и с размаху обрушил на открытый правый бок такой сокрушительный удар своим щитом, что часовой отлетел в сторону. Дыхание у него перехватило, и он навзничь упал в грязь, где копье Полиника проткнуло его грудь. 3а шумом ветра было слышно, как хрустнули кости.
Мы бросились к шатру. Александр клинком наискось распорол беленое полотно. Диэнек, Дорион, Полиник, Лахид, а за ними Александр, Собака, Петух и Сферей ворвались внутрь. Нас увидели. Часовые с обеих сторон тревожно закричали. Однако все произошло так быстро, что стража поначалу не поверила собственным глазам. Очевидно, у них был приказ не покидать своих постов, и почти все они так и сделали. Двое ближайших нерешительно и осторожно направились к Самоубийце и ко мне (мы единственные еще оставались снаружи). Одна стрела лежала у меня на тетиве, еще три я сжимал в левой руке. Я собрался стрелять.
– Стой! – сквозь ветер крикнул мне в ухо Самоубийца.– Улыбнись им.
Я подумал, что он рехнулся. Но вот что он сделал. Дружески жестикулируя и обращаясь к часовым на своем языке, скиф начал представление, как будто это было просто какое-то упражнение, которое эти часовые могли пропустить во время получения инструкций. Его выходка задержала их по крайней мере на два мгновения. Потом еще дюжина пехотинцев с шумом высыпала перед шатром, Мы повернулись и нырнули внутрь.
Там царила кромешная тьма и было полно вопящих женщин. Наших нигде не было видно. У противоположной стены мелькнул свет. Это оказался Собака. у одной его ноги лежала голая женщина, впившись зубами ему в икру. Свет лампы из соседнего помещения упал на клинок скирита, когда он прорубил хрящи ее шейных позвонков. Собака обвел рукой комнату:
– Поджечь!
Мы находились в чем-то вроде гарема с наложницами. Во всем шатре было, наверное, два десятка комнат. Кто определит, которая из них царская? Я бросился к единственной горящей лампе и сунул ее в шкафчик с женским бельем. Через мгновение весь бордель пылал.
3а спиной у нас посреди визжащих шлюх появились пехотинцы. Мы бросились вслед за Собакой по проходу. Очевидно, мы находились в задней части шатра. Следующая комната, по-видимому, принадлежала евнухам. Я видел, как Диэнек и Александр, щит к щиту, прорвались мимо пары титанов с наголо выбритыми черепами, даже не задержавшись, чтобы ударить, а просто опрокинув их. Одному из них взмахом своего ксифоса выпустил кишки Петух, а другого рубанул топором Сферей. Полиник, Дорион и Лахид выскочили из какой-то спальни, с их копий капала кровь.
– Долбанные жрецы! – с досадой крикнул Дорион.
3а ним, шатаясь, вышел какой-то маг с пропоротым животом и упал.
Дорион и Полиник сражались во главе отряда, когда нападающие добрались до комнаты Великого Царя. Помещение было просторное, широкое, как амбар, и утыкано столькими стойками из черного дерева и кедра, что напоминало лес. Его свод освещали лампы и факелы, и было светло как в полдень. Персидские министры не спали и собрались на совет. Возможно, они рано встали, а может быть, еще не ложились. Я свернул за угол этого помещения, когда Диэнек, Александр, Собака и Лахид догнали Полиника и Дориона и выстроились щит к щиту для атаки. Мы видели военачальников и министров Великого Царя. Они сидели в пятнадцати шагах от нас на полу – не земляном, а застеленном досками, твердыми и ровными, как в храме. Поверх досок лежали толстые ковры, которые поглощали любые звуки.