НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 32 - Аркадий Стругацкий

Отметим это и двинемся дальше. Пора наконец проанализировать поэтику НФ, выявить особенность художественных средств, которыми она оперирует.

Тут мы сразу сталкиваемся со странным пассажем критико-литературоведческой мысли. У психологической прозы своя типологическая специфика, у юмористической своя и так далее, иначе и быть не может. Нонсенс, если бы «Золотой теленок» был написан в стиле «Хождения по мукам», или наоборот! Не меньшее своеобразие должно быть присуще НФ, все это вроде бы ясно, как дважды два, и не должно вызывать никаких нареканий. Но почему-то специфика НФ, и только НФ, на некоторых критиков действует раздражающе; один выступивший на страницах «Литературной газеты» писатель даже усомнился, литература ли она. Правда, для этого ему пришлось исключить из научной фантастики Уэллса и Лема…

Тем более надо разобраться в пресловутой «специфике НФ».

Хорошо известно, что писатель использует те художественные средства, которые наиболее отвечают складу его дарования и той идейно-художественной задаче, которую он перед собой поставил. Но есть и другая сторона дела: сам объект изображения влияет на выбор художественных средств, способов и приемов. Никто не отвинчивает гайки дрелью и не сверлит стену при помощи гаечного ключа, не помещает бактерию под телескоп и не наблюдает галактики в микроскоп. А научная фантастика как раз тем характерна, что у нее свой объект изображения, своя метатема. И этот объект тем принципиально отличается от всех прочих, что существует самое большее в потенции, тогда как другие существуют в действительности. Нет же еще никакого будущего, как нет еще тех вещей и явлений, которые, быть может, таятся за горизонтом прогресса! А приходится ими оперировать, как математик оперирует мнимыми числами, без которых, кстати сказать, немыслима современная математика.

Вот это-то обстоятельство и предопределяет поэтику научной фантастики, а отчасти и всей фантастики в целом. К четвертой метатеме нельзя подходить с точно такими же средствами художественного изображения, как к трем другим. Научные фантасты пишут не так, как их коллеги, потому что иначе нельзя разрешить взятую метатему.

Остановимся на этом подробней.

В отличие от всех других прозаиков фантаст вводит в свои произведения нечто несуществующее. И стало быть, незнакомое читателю. Дать образ несуществующего, столь же наглядный и достоверный, как изображение трамвая, магазинного прилавка или лунной ночи, — вот первая задача, с которой сталкивается фантаст и на которую он расходует свою творческую энергию. Не будет эта задача решена успешно — провал! Фантастическое окажется муляжом, не произведет впечатления, разрушит художественную ткань, всему придаст оттенок неправдоподобия. Чтобы этого не произошло, нужна особая художественная алхимия, излишняя в обычной прозе и ей несвойственная.

Таково первое своеобразие поэтики НФ да, в общем, и всей фантастики. К чему приводит недоучет этого обстоятельства, красноречиво свидетельствует пример «Буранного полустанка» Ч. Айтматова. Блестящий мастер, незаурядный талант, а меж тем вся научно-фантастическая часть романа не только слабее всех остальных, она явно не дотягивает до имеющихся, даже не самых лучших образцов НФ. Здесь автор столкнулся с теми самыми трудностями, для преодоления которых давно разработаны специфические художественные средства, но не использовал их в полной мере.

Неведомые обычным прозаикам трудности нарастают в квадрате или в кубе, когда писатель обращается к изображению далекого будущего. Тут ни много ни мало надо создать несуществующий мир, где почти все реалии иные, чем в сегодняшнем дне. Где почти все незнакомо не только читателю, но и писателю. А в идеале все должно восприниматься столь же зримо, как сегодняшняя действительность, выглядеть столь же убедительным и достоверным, как, например, в «деревенской прозе». Таково, ничего не поделаешь, требование искусства! И критики, вольно или невольно сравнивающие, скажем, «Туманность Андромеды» И. Ефремова с талантливыми произведениями о современности, совершенно правы в своих претензиях, что этот роман уступает в психологичности и художественности даже не самым замечательным образцам обычной прозы. Все верно, но есть одно обстоятельство, которое не учитывается. Сложность художественного изображения несуществующего и незнакомого мира меркнет по сравнению с куда большей трудностью: надо еще и изобразить человека другой эпохи, наверняка приобретшего иной психологический склад и даже не так говорящего, как мы говорим… А это, видимо, в принципе невозможно. Хотя бы по причине, указанной Л. Н. Толстым: можно выдумать все, кроме психологии. И та же «Туманность Андромеды» несет следы титанической борьбы с этим постулатом, не всегда, заметим, безрезультатной… Все же «аксиома Л. Н. Толстого» осталась неопровергнутой. Поняв это, Стругацкие пошли по другому пути, их герои далекого будущего — это наши современники, только лучшие из нас. Это обернулось художественным выигрышем, но вызвало законный упрек: неужели люди двадцать второго века будут так похожи на нас?

Словом, всякий фантаст, взявшийся за изображение далекого будущего, каким бы ни был его талант, обязательно проиграет соревнование в художественной достоверности со своим столь же талантливым коллегой, пишущим о сегодняшнем дне. И тут, видимо, ничего не поделаешь. Но ведь кто-то должен писать о столь важном предмете? И достижения, скажем, сатирико-юмористической литературы не поверяют критериями психологической или философской прозы, не так ли?

Научная фантастика всегда кое в чем уступала и, думаю, будет уступать обычной прозе. Зато она может кое-что из того, чего не может такая проза. В частности, изображение будущего как было, так и останется в ведении НФ. Более того, ее средства позволили литературе решить некоторые новые общехудожественные задачи, о чем я скажу далее. А пока остановлюсь на той самой «научности», которая так раздражает некоторых критиков (между прочим, тут еще вопрос, что именно их так раздражает: «научность» ли фантастики или сама наука…).

О том, как и почему «научность» возникла в фантастике, уже говорилось в первой части статьи. Прежде всего то был ответ на читательский, стало быть, общественный запрос своего времени. Волновала сама новизна научно-технических свершений, отсюда повышенный, у того же Жюля Верна и его последователей, интерес к машинерии будущего. У эпигонов он возобладал над интересом к человеку, поскольку технику писать проще, а своего читателя до поры до времени находили и такие «безлюдные» сочинения. Художественность в них умалялась, по этой причине они быстро забылись, но пользу обществу они тем не менее приносили. И подчас огромную. Ведь авторами «безлюдной» НФ стали прежде всего ученые, инженеры, изобретатели. Некоторые из них поняли, что научная фантастика предоставляет исключительные возможности для пропаганды и популяризации собственных смелых и новых идей. А это уже не эпигонство. Тут, в частности, мы получили «Вне Земли» К. Э. Циолковского, произведение, которое серьезно повлияло на становление космонавтики. Думаю, литература должна гордиться, что на ее стыке с наукой возник столь масштабный и значимый труд. Конечно, в теории можно оградить искусство от всего остального и даже поставить себе это в заслугу. Но кому и какая от этого польза? Культура по сути своей неделима, ее раскол — бедствие, а не благо. Не следует называть литературой то, что ею не является, но надо отдавать должное всему, чему она способствовала появиться, что оказалось гибридной формой ее сращения с наукой или философией и способствовало победам грядущего. Иная позиция представляется мне сектантской.