Ангелы Опустошения - Джек Керуак

–  Один грейпфрут… роозовый!  – а глаза у него были большие и голубые как у младенца, настоящий oro[142] испанец. Он сказал нам что ни один художник не велик пока не заработал денег. Он что – говорит об Уччелло, о Гьянондри, о Франке?[143] Мы даже не знали что такое деньги на самом деле или что с ними делать. Дали уже прочел статью о «мятежных» «битах» и ему было интересно. Когда Ирвин сказал ему (по-испански) что мы хотим встретиться с Марлоном Брандо (который питался в этой «Русской чайной») тот ответил, взмахнув в мою сторону тремя пальцами,

–  Он прекраснее М. Брандо.

Мне стало интересно почему он так сказал но вероятно со стариной Марлоном у него произошла размолвка. Однако имел в виду он мои глаза, голубые, как и у него самого, и мои волосы, черные, как и у него, и когда я заглянул в его глаза, а он заглянул в мои, мы не смогли выдержать всей этой печали. По сути, когда мы с Дали смотрим в зеркало, оба не можем выдержать всей этой печали. Для Дали печаль прекрасна. Он сказал:

–  Как политик я роялист – мне бы хотелось видеть возрождение Испанского Престола. Франко[144] и остальных вон – Вчера ночью я закончил свою последнюю картину и самым последним штрихом там стали лобковые волосы.

–  В самом деле?

Его жена не обратила абсолютно никакого внимания на эту информацию как будто все так и надо, как оно собственно и есть. Когда вы замужем за Дали с его лобковой тростью, ah Quoi?[145] На самом деле мы очень подружились с его женой пока сам Дали разговаривал на ломаном французско-английско-испанском с сумасшедшим Гарденом, который делал вид что (и в самом деле понимал) понимает его речь.

–  Pero, qu’est ce que vous penser de Franco?

–  C’est nes pas’d топ affaire, топ homme, entiendes?[146]

Меж тем, на следующий день, старый Дени, не сам Дали конечно но тоже ничего, приглашает меня зашибить 4 доллара втаскивая газовую плиту на шестой этаж – Мы гнем себе пальцы, рвем себе запястья, поднимаем плиту и идем шесть этажей вверх в квартиру к голубым, и один из них, видя как из запястья у меня течет кровь, смилостивился и намазал мне его меркурохромом.

37

Подходит Рождество, и Рут Валер осточертел дедушка приславший ей целый переносной телевизор, я направляюсь на юг снова увидеться с мамой – Рут целует меня и любит меня на прощанье. По пути туда я планирую навестить Рафаэля дома у Варнума Рэндома поэтического консультанта Библиотеки Конгресса – какой бардак! Но зато как смешно! Даже Варнум должен это вспоминать с ликованием ужаса. Такси с вокзала завозит меня в пригороды Вашингтона Округ Колумбия.

Я вижу роскошный дом с пригашенными на ночь огнями и звоню в дверь. Отвечает Рафаэль со словами

–  Тебе не следует здесь быть но о том что я здесь я тебе сказал сам и вот ты здесь.

–  Так что Рэндом будет возражать?

–  Нет разумеется нет – но он сейчас спит со своей женой.

–  А пойло есть?

–  У него две прекрасные взрослые дочери которых ты увидишь завтра – Здесь настоящий бал, это не для тебя. В Зоопарк поедем на его «мерседес-бенце» —

–  Дурь есть?

–  Еще осталась с Мексики.

И вот мы зажигаем в большой пустой гостиной с пианино и Рафаэль спит там на тахте чтобы я мог спуститься в цоколь и спать там на маленькой кушетке в задрапированном алькове который Рэндомы для него приготовили.

Спустившись туда и отлетев по дури, я вижу тюбики масляной краски и бумажные альбомы для акварелей и рисую себе две картины прежде чем уснуть… «Ангела» и «Кота»…

А наутро вижу весь ужас, по сути я только усугубил ужас своим по-настоящему докучливым присутствием (но я хотел увидеть Рафаэля). Помню только что невероятный Рафаэль и невероятный я на самом деле навязались этому кроткому и тихому семейству глава которого, Варнум, бородатый Добрый Иезуит я догадываюсь, сносил все с подобающей мужчине аристократической грацией, как мне самому предстояло делать впоследствии? Но Варнум в самом деле знал что Рафаэль великий поэт и увез его в тот день на коктейль в «Иглу Клеопатры» пока я лебезил в гостиной пиша стихи и беседуя с младшей дочерью, 14, и старшей, 18, и пытаясь угадать где в этом доме прячут бурбон «Джек Дэниэлс» – до коего добрался позже —

Вот он Варнум Рэндом великий американский поэт глядящий по телику Кубок Грязи поверх своего «Лондонского литературного приложения», иезуитов кажется вечно интересует футбол – Он показывает мне свои стихи такие же прекрасные как у Мёртона и такие же техничные как у Лоуэлла – Школы письма ограничивают людей, даже меня. Если б в святых самолетах во время войны было что-то мрачное я бы прибавил последний темный штришок. Если б все на свете, когда видят сны о петухах, умирали, как сказал Се Ань, то к рассвету все были бы мертвы и в Мексике, и в Бирме, и в Мире… (и в Индиане). Но в реальном мире ничего подобного не происходит даже на Монмартре когда Аполлинер взбирается по склону у кучи кирпичей, чтоб добраться до своей пьяной комнатенки, а ветры февраля задувают. Благословенна будь поездка.

38

И вот обезумевший Рафаэль с огромным гвоздем и огромным молотком и впрямь колотит в хитро украшенную стенку чтобы повесить свое изображение Микеланджелова Давида маслом-по-дереву – Я вижу как хозяйка дома морщится – Рафаэль очевидно думает что картину будут держать на стене и почитать ее вечно рядом с «болдуиновским» роялем и ширмой эпохи Тянь – Более того после этого он просит завтрака – Я прикидываю что мне б лучше отсюда двигать. Но Варнум Рэндом вообще-то просит меня остаться еще на денек поэтому я весь день провожу за писанием стихов торча по бенни в гостиной и называю их «Вашингтонские блюзы» – Рэндом и Урсо спорят со мною по поводу моей теории абсолютной спонтанности – На кухне Рэндом вытаскивает «Джек Дэниэлс» и говорит

–  Как ты можешь вводить хоть какие-то отточенные или хорошо выношенные мысли в спонтанный поток как ты его называешь? Все это может закончиться невнятной бессмыслицей.  – И это не гарвардское вранье. Но я ответил:

–  Бессмыслица так бессмыслица. Происходит определенное количество контроля типа того как человек рассказывает в баре историю не прерываясь и даже без единой паузы.

–  Ну что ж возможно это станет популярным приемом но я предпочитаю рассматривать свою поэзию как ремесло.

–  Ремесло есть ремесло.

–  Да? В смысле?

–  В смысле искусное. Как ты можешь исповедовать свою искусную душу в ремесле?

Рафаэль встал на сторону Рэндома и завопил:

–  Шелли было плевать на теории о том как он должен написать своего «Жаворонка». Дулуоз ты полон теорий как старый перфессор из колледжа, ты думаешь что знаешь все.  – («Ты считаешь себя единственным», добавил он про себя.) Торжествуя он укатил с Рэндомом в «мерседес-бенце» на встречу с Карлом Сэндбергом или кем-то еще. Это была великая сцена «делания этого» о которой кукарекал Ирвин. Я заорал им вслед:

–  Если б у меня был Университет Поэзии знаете что я бы написал над входом?

–  Нет, что?

–  Поймите Что Ученье Тьма! Господа не жгите мне уши! Поэзия ягнячий прах! Я предрекаю это! Я уведу школы в изгнание! Мне Плевать!  – Они не брали меня на встречу с Карлом Сэндбергом с которым я и так уже познакомился семь лет назад на нескольких вечеринках где он стоял перед камином в смокинге и рассуждал о товарняках в Иллинойсе в 1910-м. И на самом деле обхватил меня руками поехав «Ха ха ха! Ты похож на меня!»

Зачем я все это говорю? Я чувствовал себя брошенным и потерянным даже когда Рафаэль я и жена Рэндома отправились в Зоопарк и я увидел как мартышка-самка дает самцу в рот (или как мы называем это в Нижнем Ист-Сайде, «пунтанг») и сказал

–  Вы видели как они занимаются фелляцией?  – Женщина вспыхнула а Рафаэль сказал

–  Не говори так!  – откуда они-то могли услышать слово фелляция!

Но у нас состоялся один прекрасный обед в центре города, вашингтонцы таращились на бородатого человека в моем вигоневом пальто (которое я отдал Рэндому взамен его летного кожаного с меховым воротником), на двух хорошеньких дочерей с ним, на элегантную жену, на взъерошенного забрызганного грязью черноволосого Рафаэля с альбомом Боито и альбомом Габриэлли в руках и на меня (в джинсах), все мы входим и садимся за столик в глубине заказывая пиво и цыплят. По сути все как по волшебству выгружаемся из крошечного «мерседес-бенцика».

39

Я предвидел новую безотрадность во всем этом литературном успехе. В тот вечер я вызвал такси доехать до автостанции и опорожнил полбутылки «Джека Дэниэлса» дожидаясь его, сидя на кухонной табуретке набрасывая портрет хорошенькой старшей дочери которая собиралась поступать в колледж Сары Лоуренс изучать там все что только есть про Эриха Фромма. Я подарил ей набросок, довольно точный, думая что она сохранит его навечно как Рафаэлева Микеланджело. Но когда мы оба вернулись в Нью-Йорк месяц спустя пришла большая посылка в которой были все наши картины и наброски и заблудившиеся майки, безо всякого объяснения, в смысле «Слава богу что вас тут больше нет». Я их не виню, мне до сих пор стыдно за тот незваный визит и я никогда ничего подобного с тех пор больше не делал и никогда не буду.