Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов

что эти личные вещи я проживаю в опыте страдания при отсутствии на то шансов. Это, во-первых. А во-вторых, при таком опыте работы горя я и могу испытать вечно настоящее, быть под знаком вечности, в котором предки становятся собеседниками. И только в таком вечно настоящем я осмысляю реальный живой опыт жизни, точнее, и сам становлюсь реальным. В повседневной реактивной реальности меня как бы и нет, хотя кажется, что я здесь и я реальный. Оказывается, наоборот, я реален в чистом времени, в вечном настоящем.

Это та банальность, от которой немеешь, замираешь. Один режиссер рассказывал, что, когда он смотрел начальный эпизод из фильма А. Тарковского «Ностальгия», у него наворачивались слезы. В этом эпизоде мальчик ходил и поливал каждый день сухое дерево. Потом лежал под ним. Снова ходил, снова поливал. И ждал. И снова поливал. Режиссёр этот признавался, что это так банально, так привычно, и так, казалось бы, не ново, но так задевает, что оторвать глаз было невозможно. Но произведение выполнило роль того самого телескопа, который увеличил эту мелочь, деталь (мальчик поливает дерево), и мы его переживаем.

Да, банально, потому что речь идёт об опыте испытания, который проделывали другие многие, до меня. Об актах мысли и чувства, которые проживали миллионы. Но эти акты потому и выступают основными узлами и ýзами, крепящими душевный опыт, потому что они не выступают головными конструктами, о них нельзя просто рассказать или узнать, и их мы не можем знать и иметь, передать (как ту самую почтовую открытку), не можем знать «умом, прикидкой нашего мышления, расчетом, эмпирическими переживаниями» [ПТП 2014: 598].

Возвращаемся к теме меры и измерения реальности, подлинной реальности душевной жизни. Духовные эквиваленты становятся формами этой меры, мерками, с помощью которых можно измерить эту самую реальность, которая «под нами», то есть, вечно настоящее. Без этих эквивалентов мы выступаем как тени и призраки, живущие в свете потухших звезд. Через связь с другим живым собеседником с помощью эквивалента я становлюсь и сам живой. А встреча с этим эквивалентом ведь всегда конкретна, предметна: встреча с книгой, песней, словом, звуком, вещью. Такая встреча даёт мне как бы знак, сигнал: Ага! Я понял, что имеется в виду. Ах, вот оно что! Теперь понял. Такими эквивалентами выступают (могут выступать) самые разные вещи и предметы («вещественные куски правды»). И коль скоро в них запрятан опыт другого, который необходимо расшифровать, то они для другого человека, встречающегося с ним, сначала выступают как иероглифы, то есть знаки, не отсылающие напрямую к опыту, а закрывающие опыт, который ещё требуется расшифровать. Эти иероглифы сами показывают на этот опыт, за иероглифом не стоит референта, он собой показывает опыт, но надо ещё увидеть его, уметь его читать, прочитывать, расшифровывать. Таким иероглифом выступает слово, звук, текст, мелодия, вещь, запах, много других знаков-манков[135]. Приобщаясь к другому живому акту, ты, совершая свой, становишься живым. Жить, быть живым, вообще можно только в акте свершения, в акте вечно настоящего, рождающегося в тебе.

Далее М. К. фактически переходит к важнейшей теме. Ведь я в своём опыте могу встретиться с весьма ограниченным количеством таких иероглифов-эквивалентов, моя жизнь предельна, конечна, ограничена, мир так устроен. Я существо конечное. Как я могу достичь полноты испытания, полноты свершения, будучи таким ограниченным? Это старая проблема всех религиозных и духовных практик преображения и душевной заботы – проблема обретения совершенства в заведомо конечном, ограниченном мире существования. Я могу и не прочитать соответствующей книги, и не встретить другого человека, нужного мне. М. К. замечает: Пруст строит свою конструкцию произведения, которая призвана породить необходимое состояние испытания. Даже если ты не встречал в своей эмпирической жизни необходимого собеседника. Можно быть в таком же состоянии, в котором был Платон, но никогда не прочитать книгу Платона [ПТП 2014: 604].[136]

Неизбывный парадокс. Для реализации одного желания или впечатления необходимо несколько жизней. А потому желание реализуется в пределах нескольких жизней. Одна продлевается в другой, единицей испытания становится не отдельный индивид, а ситуация проживания, пронизывающая многих индивидов: «отдельная личность погружена в нечто большее, чем она сама» [Пруст ДЦ: 1059]. А потому желание (сокровенное желание), реальное впечатление, печать которого делает нас реальными, больше, чем эмпирическая, физическая жизнь отдельного человека. Оно растягивается на судьбах многих. Желание есть интенция, интенция предмета, несущая этот предмет, делающая его реальным. А потому испытание его делается для отдельного человека сверхчеловеческим, как у Ницше: «слишком человеческим». Но это слишком человеческое и делает человека самим собой, реальным, проживающим и испытывающим, страдающим, переживающим полный опыт мысли и действия, к которому он, разумеется, как это всегда и бывает, никогда не готов. Новый день застал нас не готовыми, писал молодой Лев Выготский в 1917 году!

Живые и мертвые

Итак, мы убедились в том, делает вывод М. К., что из любого куска жизни можно вывести всю полноту проживания и испытания. Его любимый пример – можно из рекламы мыла вывести и показать всю траекторию впечатления и извлечь не меньше мыслей, чем из «Мыслей» Б. Паскаля [ПТП 2014: 608]. Можно спорить. Структура мысли философа содержит в себе то содержание, которое в принципе не может содержаться в рекламе мыла.

Можно спорить, но важно следующее. Важно то, что событийность не даётся сама собой. Она вообще не даётся. Никакой жизненный эпизод сам по себе, натурально, эмпирически не становится событием. Фактически событийность сам человек для себя и вытаскивает. Как он может вытащить впечатление из рекламы мыла. Или (еще один любимый пример) – вытащить мысли из передовицы газеты «Правда».

Этот вывод означает и другой, далеко идущий – люди живы именно этим опытом. Опытом осмысления и вытаскивания, достраивания проживания, проходя опыт испытания, греха, страдания и стыда. И только в таком опыте они имеют шанс что-то понять в этой «летучей истине», за которой и гонялся Пруст. А значит, становиться живыми.

Люди, существа двуногие и бескрылые, ходящие по миру, являющиеся на свет, ещё не живы, и ещё не жили, если не делали ни добра, ни зла, не совершали греха, не страдали, не любили, не мыслили. А кто-то всячески избегал что-либо делать, а потому и не жил, а имитировал. Такие, казалось бы, безвинные, существа просто не считаются живыми [ПТП 2014: 610].

Такое выделение из человеческого опыта частиц, крупиц страдания и испытания и есть путь, называется собственно путём, чему и посвящён роман Пруста. Роман Пруста не есть история самого эмпирического индивида