Рукопись, найденная в Сарагосе - Ян Потоцкий

В это мгновенье я бросила взгляд на стоявшее напротив зеркало; я увидела Менсию и герцога, но у него было такое страшное лицо, что я его еле узнала.

Кровь застыла у меня в жилах; я опять взглянула на зеркало, но на этот раз не увидала никого.

Освободившись от объятий Эрмосито, я позвала Менсию, велела ей позаботиться об этом юноше, который вдруг лишился сознания, и вышла в другую комнату. Случай этот очень меня встревожил, – ведь слуги уверили меня, что герцог еще не возвращался из Бискайи.

На другой день я послала узнать о здоровье Эрмосито и получила ответ, что его уже нет в доме.

Через три дня, когда я собиралась ложиться, ко мне вошла Менсия с письмом герцога в руках, содержащим только следующее:

"Сделай то, что тебе скажет донья Менсия. Это приказывает тебе твой муж и судья".

Менсия завязала мне глаза платком; я почувствовала, что меня тянут за руку и ведут в это подземелье. Услыхала звон кандалов. Платок сняли, и я увидела Эрмосито, прикованного за шею к столбу, на который ты опираешься. Глаза его были тусклы, лицо – страшно бледно.

– Это ты, сеньора? – произнес он голосом умирающего. – Я не могу говорить. Мне не дают воды, у меня язык прилип к гортани. Мученья мои не продлятся долго; если я попаду на небо, то буду молиться за тебя.

В это самое мгновенье из отверстия в стене грянул выстрел, и пуля раздробила ему плечо.

– Великий боже! – воскликнул он. – Прости моим мучителям.

Оттуда же грянул второй выстрел, но я не видела последствий, так как упала без чувств.

Я очнулась среди моих прислужниц, казалось, ни о чем не знавших: они сообщили мне только, что Менсия уехала. На другой день утром пришел конюший герцога и доложил мне, что этой ночью его хозяин уехал с секретным поручением во Францию и вернется только через несколько месяцев.

Оставшись одна, я призвала на помощь все свое мужество, – предоставила свое дело суду всевышнего и безраздельно отдалась воспитанию дочери.

Через три месяца появилась Хиральда. Она приехала из Америки в Мадрид, чтобы отыскать сына в том монастыре, где он должен был отбыть срок послушничества. Не найдя его там, она поехала в Бильбао, и оттуда следы Эрмосито привели ее в Бургос. Опасаясь взрыва отчаянья, я поведала ей только часть правды; преисполненная горем, она сумела вырвать у меня всю тайну. Ты знаешь, какой у этой женщины твердый, настоящий характер. Гнев, отчаянье, самые страстные чувства, какие только могут владеть душой, поочередно терзали ее душу. Я же сама была слишком несчастна, чтобы найти в себе силы утешать ее.

Однажды, переставляя мебель у себя в комнате, Хиральда обнаружила потайную дверцу в стене, под обоями, и добралась до подземелья, где узнала тот столб, о котором я тебе говорила. На нем были еще видны следы крови. Она вбежала ко мне сама не своя. После этого она часто запиралась у себя в комнате, но, по-моему, просто сидела в этом проклятом подземелье, обдумывая планы мести.

Через месяц мне доложили о прибытии герцога. Он вошел, спокойный и сдержанный, приласкал ребенка, потом велел мне сесть и сам сел рядом.

– Сеньора, – сказал он, – я долго думал о том, как с тобой поступить. И решил ничего не менять. Тебе будут прислуживать в моем доме с прежней почтительностью. Я буду оказывать тебе для видимости те же знаки внимания. И так будет продолжаться до того момента, когда твоей дочери исполнится шестнадцать лет.

– А когда ей исполнится шестнадцать, что будет со мной? – спросила я.

Тут Хиральда принесла шоколад: мне пришло в голову, – а вдруг он отравлен?

Герцог продолжал:

– В тот день, когда твоей дочери исполнится шестнадцать лет, я позову ее к себе и скажу ей следующее: "Твои черты, дитя мое, напоминают мне лицо женщины, историю которой я тебе расскажу. Она была прекрасна и, казалось, обладает еще более прекрасной душой, но какой в этом толк, если она только казалась добродетельной. Она так искусно умела притворяться, что, благодаря этому искусству, сумела выйти за одного из самых знатных людей Испании. Однажды, когда мужу ее пришлось быть несколько недель в отсутствии, она приказала привезти к ней из родных краев ничтожного бедняка. Они вспомнили свои прежние любовные увлечения и упали друг другу в объятья. Эта отвратительная лицемерка – твоя мать". После этого я выгоню тебя из своего дома, и ты пойдешь плакать на могиле своей матери, которой

– та же цена, что и тебе.

Несправедливость уже так закалила мое сердце, что эта речь не произвела на меня особого впечатления. Я взяла ребенка на руки и ушла к себе в комнату.

К несчастью, я забыла про шоколад: а герцог, как я потом узнала, уже два дня ничего не ел. Чашка стояла перед ним, он выпил ее залпом и пошел к себе. Через полчаса он послал за доктором Сангре Морено и, кроме него, не велел никого пускать.

Побежали за доктором, но он уехал в загородный домик, где производил свои вскрытия. За ним поехали, но там его уже не оказалось, стали искать по пациентам, наконец после трехчасовых поисков он приехал и нашел герцога мертвым.

Сангре Морено с великим вниманием обследовал труп, осмотрел ногти, глаза, язык, велел принести ему из дома множество бутылок и начал делать какие-то опыты. Потом пришел ко мне и сказал:

– Могу твердо сказать, сеньора, что герцог умер вследствие отравления смесью наркотической камеди с едким металлом. Но к уголовному трибуналу я никакого отношения не имею, поэтому оставляю это дело на усмотрение высшего судьи, пребывающего на небесах. Я же публично заявлю, что герцог умер от удара.

Другие приглашенные лекари подтвердили диагноз Сангре Морено.

Я велела позвать Хиральду и повторила ей то, что сказал доктор. Растерянность выдала ее.

– Ты отравила моего мужа, – сказала я. – Каким же образом христианка может допустить себя до такого преступления?

– Я христианка, – ответила она, – это правда. Но я мать, и если бы убили твое собственное дитя, как знать, не стала ли бы ты сама свирепей разъяренной тигрицы?

На это я не нашлась, что ответить, однако заметила ей, что она ведь могла отравить меня вместо герцога.

– Ничуть не бывало, – возразила она. – Я смотрела сквозь замочную скважину и сейчас же вбежала бы, если б ты дотронулась до чашки.

Потом пришли капуцины, требуя тело герцога, и так как у них была бумага от архиепископа, невозможно было им отказать.

Хиральда, до тех пор обнаруживавшая изрядное мужество, вдруг страшно встревожилась. Она задрожала при мысли, как бы при бальзамировании тела не нашли следов яда, и ее усиленные просьбы склонили меня к участью в ночной вылазке, которой я обязана удовольствием видеть тебя в своем доме. Моя напыщенная речь на кладбище имела целью обмануть слуг. Но, увидев, что вместо покойника принесли тебя, нам пришлось, чтоб не выводить их из заблуждения, похоронить возле садовой часовни чучело человека.

Несмотря на эти предосторожности, Хиральда до сих пор в тревоге, все время толкует о том, чтоб вернуться в Америку, и хочет держать тебя здесь, пока не примет какого-то твердого решения. Что до меня, то я ничего не боюсь, и если меня вызовут в суд, чистосердечно расскажу всю правду. Я и Хиральду предупредила об этом.

Несправедливость и жестокость герцога привели к тому, что я его разлюбила, я никогда не могла бы жить с ним вместе. Единственное мое счастье – моя дочурка. Я не боюсь за ее судьбу. Наследственные титулы и большое богатство не дают основания опасаться за ее будущее.

Вот все, что я хотела тебе сообщить, мой молодой друг. Хиральде известно, что я решила рассказать тебе нашу историю; она тоже считает, что не следует держать тебя в неведении. Но мне душно в этом подземелье, пойду наверх, подышу свежим воздухом.

Как только герцогиня ушла, я кинул взгляд вокруг и в самом деле нашел вид окружающего довольно печальным; могила молодого мученика и столб, к которому он был прикован, делали его еще мрачней. Мне было хорошо в этом узилище, пока я боялся театинцев, но теперь, когда все было улажено, пребывание в нем становилось несносным. Меня забавляла самоуверенность Хиральды, намеревавшейся держать меня здесь целых два года. В общем, обе женщины очень мало подходили для роли стражников; они оставляли дверь в подземелье открытой, – видимо, полагая, что отделяющая меня решетка представляет собой непреодолимую преграду. А я в это время уже составил план не только бегства, но и всего поведения в течение двух лет, назначенных мне для епитимьи. Познакомлю вас вкратце со своим намерением.

Во время пребывания в коллегии театинцев я часто думал о том, как счастливы, наверно, маленькие нищие, сидящие у дверей нашей церкви. Участь их казалась мне гораздо приятней моей. На самом деле, в то время как я увядал над книгами, не зная, как удовлетворить своих учителей, эти счастливые дети нужды бегали по улице, играли в карты на ступенях паперти и рассчитывались друг с другом каштанами. Иногда они дрались до изнеможения – и никто их не останавливал; вываливались в песке – и никто не заставлял их мыться; раздевались прямо на улице и стирали рубашки у колодца. Ну, можно ли вообразить существование приятней?